– Но в остальном лейтенант – молодчина, – высказывается капрал Авельянас. – И о нас заботится, как родная мамаша.
Тресако со вздохом замечает:
– Одно другому не мешает.
– Говорят, до войны он учился на философа.
– Не свисти.
– Да я своими ушами слышал, как он рассказывал капитану. В университете, как положено.
– Вот оно, значит, как.
Орос, сильно сморщив лоб, спрашивает с живым интересом:
– То есть он, выходит, ученый, так?
– Сяк.
Сатуриано Бескос слушает, в разговор не вмешивается. Он вообще молчун. Станешь тут молчуном, если пасешь стадо в полнейшем одиночестве и тишину нарушают только шум ветра и дождя, скрип собственных подошв по снегу, бряканье колокольчиков да отдаленный волчий вой. Однако слушать он любит. Однополчане и время, проведенное среди них, будто открыли ему окно в мир, совсем еще недавно бесконечно далекий от него. Деля с ними трудности и мытарства, получая и оказывая помощь в ежедневных испытаниях, на себе познав цену верности, которая чурается громких слов и существует лишь среди тех, кого судьба каждый день проверяет на прочность, Бескос обнаружил единственное в своем роде счастье товарищества. Разумеется, он и не думал облекать это чувство в слова – такое не постигается разумом, не приходит в голову выводом: все это ощущается и чувствуется. Он часто думает о будущем, о том, когда кончится эта война, и выживет ли он на ней, чтобы вернуться в одиночество и безмолвие родных гор. В тяжкие минуты – а было их в избытке – так страстно мечтается об этом. Но иногда – вот как сейчас – навевает грусть. Эти парни, каким-то чудом помилованные пока гибельной пулей, стали Сатуриано настоящей семьей.
– Покуришь, Сату?
– Давай.
Себастьян Маньас протягивает ему уже свернутую самокрутку. Тоже молодой, сухощавый и поджарый, он из тех суровых арагонцев, которые рот открывают лишь для того, чтобы спросить что-нибудь либо выругаться – и снова замолчать. Три его брата тоже на фронте, и слава богу, что по эту сторону, воюют в разных частях националистов, и всех их, как и Бескоса, и большую часть остальных, загребли, можно сказать, силком: приехал в их деревню грузовик, и фалангисты посадили туда парней призывного возраста. Сказали: будете спасать Испанию от марксистских полчищ. Облачили в синие рубашки, научили петь «Лицом к солнцу»[55]. Ни о двадцати семи пунктах, ни о светилах, ни о том, что такое корпоративный синдикализм, они понятия не имеют.
– Кремень, наверно, стерся. – Бескос крутит колесико, но искры высечь не может. – Дай-ка свою.
– Держи.
Есть что покурить, есть что поесть, пусть и не досыта, вокруг товарищи – чего еще желать? Бескос, довольный жизнью, откидывает голову на ранец, глядя, как солнце медленно склоняется к западу. Иногда он спрашивает себя: а вот если бы в его деревню приехали тогда другие люди, не пел бы он сейчас «Интернационал»? Однако синяя рубашка уж и тем хороша, как говорит первый во взводе балагур Лоренсо Паньо, что не линяет от бесчисленных стирок, а стало быть, вши на ней заметней и бить их способней.