.
– Надеюсь, они воду несут… – Владимир облизывает запекшиеся, потрескавшиеся губы. – Я бы сейчас за глоток государя императора убил…
Хотя Сантьяго Пардейро страдает от жажды не меньше, сейчас его занимает не вода. Он выполнил свой долг – стойко и упорно защищал Кастельетс, потом в порядке отступил на вторую линию обороны, а оттуда – в скит, где отбил шесть жесточайших атак. Его рота – единственная боевая единица, продолжавшая сопротивление в городке после того, как красные форсировали Эбро. И из полутораста солдат 3-й роты, которых он пять дней назад повел в бой (считая и тех, кого отправил на восточную высоту), сто пятнадцать убито или ранено. Командира, при 78 % потерь сумевшего сохранить позицию, ни кодекс чести легионера, ни «Полевой устав пехоты» ни в чем упрекнуть не могут.
– Чего ты копаешься, Хулиан? Шевелись живей, пора уходить.
– Заткнись.
Сбросив с плеча руку Ольмоса, Хулиан Панисо наконец замаскировал ветками тонкую проволоку, туго натянутую меж двух олив сантиметрах в пятнадцати от земли, и теперь проверяет, хорошо ли подсоединены к запалам, к бикфордову шнуру, к аккумуляторной батарее заряды тротила, спрятанные под обоими деревьями. Все это – самодельная кустарщина, однако же стоит фашисту задеть проволоку, как картонка-изолятор выскочит, концы прищепок сомкнутся и его, и всех, кто рядом в радиусе метров десяти, изрешетит тремя-четырьмя килограммами шрапнели.
– Готово.
– Тогда пошли.
В последний раз удостоверившись, что заряд спрятан надежно, Панисо вскидывает на спину ранец, берет автомат, прислоненный к стволу, и уходит следом за товарищами, которые из оливковой рощи движутся к городку.
– Не люблю я такие подлости, – говорит Ольмос.
– Приказ.
– Очень много приспособленцев, предателей и прочей мрази отдают нам приказы, вот что я тебе скажу.
Панисо самому не нравится это, и в глубине души он согласен с Ольмосом, но застарелая привычка подчиняться партийной дисциплине дает ему в таких спорах точку опоры.
– Я сделал что смог. Второй батальон обескровлен, надо же чем-то уравнять силы… Франкисты наверху засели прочно.
– Да все равно у нас во всем нехватка, – возражает Ольмос. – Подкреплений нет, огневой поддержки нет… Вчера вообще без боеприпасов остались. Про воду уж я не говорю.
Подрывники шагают в последнем, меркнущем свете, будто пеплом припорашивающем кроны деревьев. Панисо идет медленно, время от время оборачивается с мрачным видом, потому что знает – Ольмос прав. С тех пор как переправились через Эбро, они впервые возвращаются той же дорогой, и это ему не нравится. Он вспоминает прежние рейды, когда отступали, минируя все, что оставалось позади, чтобы задержать продвижение врага: сколько раз так было – железнодорожные полотна в Толедо, здания в Бельчите, артиллерийские склады в Синке. Республиканскую армию словно сглазил кто: каждый раз повторялось одно и то же – каждое наступление начиналось с самопожертвования, доблести и воодушевления, а потом откатывалось, шарахаясь как побитая собака, и покуда Панисо и его люди прикрывали одно отступление за другим, взрывая все, что только можно, а порой – и самих себя, среди начальства появились большие мастера удирать первыми, наступать последними.