– Возможно.
После чего отряхивает штанины комбинезона, привстает, стараясь не попасть под одиночный выстрел, и берет свой автомат.
– Мы должны были вернуться в Аринеру, но майор Гамбоа сказал, что сегодня нельзя. Что мы можем нос к носу столкнуться с франкистами. Велел провести ночь здесь и, если не будет атаки, спуститься на рассвете, благо будет видно, куда ставить ногу.
И делает движение, словно собираясь подняться, но остается сидеть. Сидит с автоматом в руках и смотрит, как исчезает последний отблеск солнца.
– Мы контратаковали на Альто-де-Леон, – внезапно говорит она. – Я шла рядом с мужем. Мы лезли вверх, и рвения у нас было больше, чем умения, а фашисты били по нам со склона. Среди нас были и другие ополченки – почти все сопровождали своих мужей или любовников. Я вдруг потеряла своего из виду, обернулась, стала искать его глазами… И увидела его в нескольких шагах позади – он лежал вверх лицом и был еще теплый. Пуля разорвала ему сердце.
Она замолкает, глядит на Пато и улыбается – впервые за все это время. Никогда прежде та не видела у нее на губах улыбки. Улыбка эта – задумчивая, страдальческая и печальная – на миг возвращает сухим и жестким чертам ее лица былую красоту.
– Ему – и мне, – договаривает Экспосито.
Потом вешает автомат на шею, пожимает плечами:
– Я, товарищ, не всегда была такой, как сейчас. Ни с тобой, ни с самой собой… Такими не рождаются, а становятся – в свой срок.
Семьдесят метров, прикидывает Сантьяго Пардейро, осторожно выглядывая из окна. Ну, может быть, в этом месте на десять-двадцать побольше. Но не больше восьмидесяти.
Стало быть, двадцать-тридцать секунд под прямым огнем противника.
Таковы, заключает лейтенант, расстояние и время, нужное, чтобы преодолеть его, то есть добежать от Синдиката до школы. Иными словами, надо выскочить из дома, пересечь площадь в самом узком месте, нырнуть в устье главной улицы и влететь в школу, забросав ее гранатами и ударив в штыки. Взять ее можно штурмом – и только штурмом. С налету. С бою. Это будет значить, что они окажутся в северной части городка, оставив позади главную площадь и улицу. Красные понимают это, а потому укрепились там как следует, вцепились в позицию зубами и когтями.
– Люди готовы, господин лейтенант, – говорит Владимир.
– Сколько налицо?
– Тридцать четыре.
– Хватит, наверно.
– Дай-то бог.
Пардейро вместе с сержантом выходит во внутренний двор Синдиката. Там их ждут три десятка легионеров, которые заряжают свои маузеры и гранаты. Это ударный взвод, состоящий из лучших бойцов или, по крайней мере, из тех, кто к этому времени остался жив. По большей части служили они в 4-й роте, три дня назад присланной сюда в подкрепление, и сражались с позавчера, но есть среди них и остатки 3-й роты, понесшей страшные потери, – те воюют здесь уже неделю. Помимо Владимира, здесь и капрал Лонжин с неразлучным Тонэтом, который ходит за ним как хвостик, и еще три-четыре ветерана первой обороны городка, церкви и скита. Их легко отличить, потому что они – самые грязные, гуще всех заросшие щетиной, сильней прочих закопчены пороховой гарью, и у них раскрытые на груди рубахи насквозь пропитаны едким потом. И еще – по особому блеску воспаленных глаз с расширенными зрачками: таково действие декседрина, последние таблетки которого Пардейро размешал в бутылке коньяка, все еще переходящей из рук в руки – каждому достается по глоточку, – в преддверии того, что предстоит.