Домингес кивает одобрительно, но Халон мотает головой:
– Извиняюсь, конечно, товарищ майор, но вода – не моя стихия. Я лучше тут останусь, на суше, так сказать.
– В плен попадешь. – Гамбо показывает на толпящихся у реки солдат, а потом на дорогу в Кастельетс, где не утихает стрельба. – Кто не поплывет, того возьмут франкисты. Понял? Они уже совсем близко, ты же слышишь.
Халон упрямо качает головой:
– По мне, так лучше захлебнуться в крови, чем в воде.
Он щурится, словно прикидывая, надо ли добавить что-нибудь, и признается:
– И потом, я боюсь.
– Не свисти, Халон.
– Я серьезно. Так что на воды не поеду и в воду не сунусь.
С этими словами он снимает с плеча винтовку и выпрямляется – куда-то вдруг исчезла усталость, и даже грязь стала почти незаметна.
– Прошу разрешения действовать самостоятельно, товарищ майор.
У Гамбо ком в горле.
– Действуй, товарищ Халон.
Тот вскидывает к виску сжатый кулак. Халон очень серьезен, но глаза его улыбаются.
– Салют и Республика.
Потом он поворачивается и уходит вверх по дороге – туда, где слышна стрельба.
Хулиан Панисо так долго нажимал на спусковой рычаг пулемета, что теперь у него дрожат руки и ноют большие пальцы – особенно на правой руке, где сорван ноготь. Он водит стволом из стороны в сторону – градусов на девяносто, – стараясь как можно больше расширить сектор обстрела того участка, по которому медленно, но неотвратимо, короткими, точно рассчитанными перебежками приближаются фашисты. По счастью, танки отстали после того, как один, получив в борт две бутылки с бензином, сгорел вместе с экипажем. Панисо видит, как вдали поднимается в небо столб черного дыма в дополнение к тем, что уже подрагивают на горизонте.
Последний узел республиканского сопротивления действует там, где под прикрытием подбитого и свалившегося в лощину среднего танка Т-26 ведут огонь подрывник и двое новобранцев. И танк, и лощина дают какую-никакую защиту от пуль, и туда сами, без команды, стекаются из городка последние бойцы – те, кто еще хочет драться, и те, кто просто не в силах от усталости или ран добраться до реки. Оттуда, где залег Панисо, ему не видно, сколько их, однако по плотности огня и по его направлению можно предположить, что стреляют человек двадцать – таких же отчаянно упорных, как и он сам.
Их становится все меньше: рядом с Панисо и Рафаэлем, привалившись спиной к перебитой гусенице танка, полулежит давешний парнишка в каске не по размеру – желтовато-бледное лицо словно отлито из старого воска, шея и грудь рубахи залиты кровью, под солнцем уже запекающейся на красноватых ранках. Глаза приоткрыты, рука чуть приподнята, как будто он просил разрешения умереть, а на голове все та же каска, ничем ему не помогшая: когда он подошел к ящику с патронами, пуля прошила ему горло насквозь, и он, не вскрикнув, не застонав, осел наземь, как сбитая влет птица.