При таковой бытовой непритязательности, однако, квартирная публика строго блюла то, что считала приличиями. Неприлично было выйти в трусах: это не допускалось. Помнится даже, приехавший к нам в гости польский знакомый (иностранец, что шестидесятые годы являлось большой редкостью в Ленинграде) был строго осужден за то, что ходил по Квартире в шортах. Неприлично было разговаривать по телефону после одиннадцати, приходить домой поздно (на ночь входная дверь запиралась на задвижку и огромный крюк, так что проникнуть домой не разбудив соседей звонком, было невозможно). Неприлично было приводить любовников или любовниц, во всяком случае, оставлять их ночевать. Даже одиноким. Это осуждалось. Квартира была строга, и в этом отношении дух её оставался неизменен: и до революции, и после революции; и до войны, и после войны; и при Сталине, и при Хрущёве, и при Брежневе.
Сталинские годы, кстати сказать, не повлияли на жизнь Квартиры практически никак. Арестован был только единственный жилец «из бывших» – мой дед. В тридцать седьмом, при Ежове, арестован, а в тридцать девятом, при Берии, выпущен – без зубов, но с полной реабилитацией.
А вот война, блокада…
Война.
Квартира как-то сразу замерла. Берта с криками и беготнёй собрала в дорогу Нюсю и маленькую дочку Танечку; они эвакуировались, успели до того, как немецкие танки оборвали последнюю железнодорожную нить, связующую город с тылом. Додя Зильбер, как всегда, замешкался, и ему с женой и сыном пришлось хлебнуть лиха в первые месяцы блокады. Они смогли вырваться в эвакуацию лишь в конце осени, уже по Дороге жизни. Моя родня осталась в городе. Дед Николай Петрович, бабушка, Вера Александровна, их дочь Верочка, девятилетняя девочка. Сюда же перебрались бабушкин брат Николай и другие родственники. Николай имел бронь по работе. Если бы не его присутствие в умирающей квартире – едва ли удалось бы выжить остальным. И я не появился бы на свет…
Чем ближе к зиме, тем робче сжималась жизнь в пустеющем пространстве Дома. Отключилось отопление и электричество, замёрз водопровод, вышла из строя канализация. Ходили «на парашу», а потом нечистоты выливали во двор. За зиму их там намёрзла целая гора. Для обогрева Николай и другой брат, Павел, сконструировали из железной бочки печку-буржуйку, трубу вывели в дымоход старинного камина. Чёрный прогорелый след от стального листа навсегда остался на паркете. Переселились все в маленькую комнату, бывший будуар: легче обогреться. В блокаду выживали те, кто жил большой семьёй. Только взаимопомощь спасала; одиночки и недружные семьи вымирали первыми. Как-то в начале зимы (вспоминала моя мать) зашёл в гости немолодой уже родственник, дядя Ваня. В гости просто так не ходили; но дяде Ване надо было выговориться, и он пришёл. Он жаловался, что жена и дочь отбирают у него последние крошки хлеба. Он показывал свои расцарапанные, разодранные руки: это жена и дочь вырывали у него хлеб. Рассказывая, он плакал. Его угостили чем могли: кипятком, какой-то картофелиной из неприкосновенного запаса. Он ушёл. Больше родственники его не видели: через полтора месяца он умер от голода.