Пожалуй, автор не вполне справился с романной формой. Сюжет распадается на две линии (конечно же, осенённые двумя женскими образами-антиподами), и эти линии не очень-то убедительно связаны между собой; образ главного героя двоится в неясном тумане. От некоторых страниц веет холодком замысловатых аллегорий. И тем не менее это удивительное произведение – о человеке, который может летать. Не то чтобы он научился, или изобрёл что-нибудь, или получил тайное знание – он может летать простым и необъяснимым действием. Начальная сцена романа – сцена в цирке, где Друд демонстрирует публике эту свою возможность, – производит на читателя такое же потрясающее впечатление, как полёт Друда на цирковых зрителей.
«Шаги бегущего исказились, уже двигался он гигантскими прыжками, без видимых для того усилий; его ноги, легко трогая землю, казалось, не поспевают за неудержимым стремлением тела; уже несколько раз он в течение прыжка просто перебирал ими в воздухе, как бы отталкивая пустоту. Так мчался он, совершив круг, затем, пробежав обыкновенным манером некоторое расстояние, резко поднялся вверх на высоту роста и замер, остановился в воздухе, как на незримом столбе. Он пробыл в таком положении лишь едва дольше естественной задержки падения – на пустяки, может быть треть секунды, – но на весах общего внимания это отозвалось падением тяжкой гири против золотника, – так необычно метнулось пред всеми загадочное явление. Но не холод, не жар восторга вызвало оно, а смуту тайного возбуждения: вошло нечто из-за пределов существа человеческого».
Эта сцена, лучшая в романе, неожиданным отблеском отразится в самом, пожалуй, знаменитом и дерзновенном произведении русской беллетристики XX века – в «Мастере и Маргарите» Булгакова. Представление Воланда и его ассистентов в театре «Варьете», где тоже явлено «нечто из-за пределов существа человеческого», многими нитями связано с выступлением Друда в цирке «Солейль». Чудеса, совершаемые котом и Фаготом на сцене «Варьете», так же очевидны и необъяснимы, как свободное движение человека в воздухе, и вызывают у зрителей реакцию, в которой восторг соединён с ужасом. «Зрелище вышло из пределов фокуса, став чудом, то есть тем, чего втайне ожидаем мы всю жизнь», – эти слова из пятой главы «Блистательного мира» можно поставить эпиграфом к двенадцатой главе «Мастера и Маргариты». Булгаков, несомненно, читал роман Грина (позднее, в 1925 году в Коктебеле они встретятся лично). Следы этого чтения отразились совпадениями в тексте, иногда почти дословными:
«Вопли «Пожар!» не сделали бы того, что поднялось в цирке. Галерея завыла; крики: «Сатана! Дьявол!» подхлестывали волну паники…» (Грин).