Вернувшись домой, Петр Ипатьевич прижег ссадины — след Кешкиных зубов — йодом, а спортивные брюки отдал на починку жене Зине. Ему было жалко брюк, и он люто возненавидел Кешку, а заодно с ним и всех остальных беспородных и безнадзорных бродячих собак.
Это неприятное происшествие не могло заставить Петра Ипатьевича изменить свой утренний маршрут. Но палка отныне с ним была всегда.
Поднявшись на взгорок, огибая зеленое дощатое строение продмага и внимательно глядя под ноги — здесь, у магазина, особенно часто попадались бутылочные осколки, поворачивал назад. Трудно сказать, чем привлекал этот маршрут — может быть, правильным чередованием тихих, пустынных деревенских улиц и шумных, людных городских, а может, вид плошающей деревеньки напоминал ему что-то старое, давно забытое. Как бы там ни было, он никогда не изменял своей привычке.
Утренние пробежки отменялись лишь в тех редких случаях, когда Петра Ипатьевича одолевал недуг. Какого-то одного, постоянного, недуга у него не было, каждый раз это было что-то новое: то горло распухало так, что нельзя было глотнуть и появлялись неприятные мысли о внезапном спазматическом удушье, которое может застигнуть посреди ночи, то начинало резать в глазу, веки набухали, текли слезы, предметы двоились и троились. Угроза слепоты тоже приводила Петра Ипатьевича в ужас, ведь ему еще надо закончить свои мемуары. Начатая после выхода в отставку писанина продолжалась вот уже с десяток лет, и конца ей не видно было. А вчера вдруг появились неприятные ощущения в кисти правой руки: сначала от мизинца по ребру ладони вверх бежали мурашки, потом пронзала боль, она переходила с кисти в руку и ударяла в локоть, где возникал как бы ее эпицентр. Эта хворь тоже угрожала судьбе начатого труда — а вдруг рука одеревенеет и он не сможет писать? Поэтому Петр Ипатьевич, естественно, не мог не всполошиться.
Вчера допоздна Зинуша провозилась с его рукой. Сперва натирала меновазином (смешливая с юности, жена расшифровала название неприятного пахучего притирания меновазин так: «тебе лежать, а мне возиться»). Пока Петр Ипатьевич лежал на диване, прикрыв глаза сморщенными старческими веками — для придания мученического вида, Зинуша старалась вовсю, терла, щипала, массировала. А потом, закончив возню с меновазином, принялась делать мужу спиртовой компресс. Притомившаяся за долгий день, Зина выглядела, прямо надо сказать, неважнецки. Мышцы лица ослабли, а щеки, подбородок как будто стекли вниз; обычно большие, сияющие глаза сделались маленькими и тусклыми.
— Хватит. Ты устала. Отдыхай, — слабым, но участливым голосом проговорил Петр Ипатьевич, когда все уже было сделано и плотная марлевая повязка, гладкая, без морщин (небрежной работы он не терпел), охватила руку.