— Ты что… того-етого… Словно в церковь собрался в престольный праздник? — осторожно высказался Дмитрий Матвеевич. Его удивил праздничный вид Шерсткова.
Тот с ухмылкой отвечал:
— У меня-то праздник, Матвеевич, а у тебя, похоже, тризна… Все, поцарствовал, дай и другим маненько подкормиться!
Примаков прошел в цех и тотчас увидел столпившихся у доски показателей рабочих. При виде старого слесаря они расступились, давая ему проход.
Дмитрий Матвеевич достал из нагрудного кармана спецовки очки, надел их на переносицу и… не поверил своим глазам. Вверху столбика, в самой первой строчке, красовалась фамилия Шерсткова. Примаков поискал взглядом свою фамилию. И обнаружил ее где-то в середине списка.
Над головами рабочих повисла напряженная тишина. Все ждали, как прореагирует на случившееся старый слесарь, вот уже много лет прочно удерживавший первенство по цеху.
Дмитрий Матвеевич понимал: главное сейчас — не подать виду, что происшедшее взволновало, да какое там взволновало! — потрясло его. Самое лучшее было бы — пожать плечами и с легкой, иронической улыбкой отойти от доски, будто ничего особенного не случилось, будто это недоразумение, которое, конечно же, скоро разъяснится. Но сохранить равнодушно-безразличный вид Примакову не удалось. Кровь прихлынула к голове, уши запылали, как раскаленные в печи заготовки.
Он пробормотал свое неизменное: «Ну и ну… того-етого… Вот, значится, как»… — и, растерянно оглядевшись кругом, прошел к своему верстаку. Из плотной, будто спрессованной пустоты до него долетали фразы:
— А что… все правильно. Насколько потопал, настолько полопал… Сколько можно выводиловкой заниматься?!
— Так-то это так… Да только какой Шерстков передовик? Неужто его в первую строку ставить?
— Ты сделай, сколько он, тогда говори. Три раза проверяли… Полторы нормы дал, как ни крути.
— Вот ты о выводиловке… А вот рассуди: Примаков, что ли, своей волей по другим заводам мотается? Для завода старается, для его славы. Выходит, завод и должен о нем беспокоиться. Человек, почитай, полвека заводу отдал, а тут… Негоже!
У Примакова при этих сочувственных по отношению к нему словах, сказанных кем-то, даже слезы на глаза навернулись. Он в чертеж глядит, а там тонкие линии троятся и расплываются, а мелкие цифирьки и сквозь очки не видать. Руки дрожат, ноги ватные, подгибаются. Стресс! Ишь ты, сначала сообща этот самый чертовый стресс придумали, а потом и слово для него. Стресс, пресс — так и давит, так и жмет, дохнуть трудно и в ушах звон.
Проработав пару часов, не выдержал. Вытер руки ветошью и, даже не убрав инструмент в шкафчик, что было уж совсем непохоже на Примакова, покинул свое рабочее место. Он шел по цеху и не узнавал его. Сегодня помещение с покатым, густо закопченным потолком, с пыльными окнами, пропускавшими тусклый свет, с гуляющими по проходам сквозняками показалось ему особенно мрачным и неуютным. С трудом одолев полтора десятка ступеней, он остановился за обитой дерматином дверью.