– Медведковы?
Дед принял переданную записку: она была от Михаила.
Дорогие! Поздравляю вас (если вы живы) с Величайшим праздником освобождения Крыма! Освобождения нас из плена! На днях у вас буду, чтобы повидаться с вами, а потом присоединюсь к армии добровольцев. Надо добивать. Целую вас и доченьку. Ваш Михаил.
Но в Симферополь он не заехал: ушел на фронт от Лариндорфского военкомата, к которому принадлежала деревня Айбары. И таким образом выполнил обещанное Гите: спас Лильку-Елену, не только в оккупации от немцев, но и своим уходом в ополчение, от своих, советских; ибо отец у нее теперь был фронтовик. Попал он сразу же в битву за Севастополь. Дальше – как все, ушедшие добровольцами с оккупированных территорий, – служил солдатом в пехоте, которая шла впереди танков. Ими разминировали дороги. Сзади бежали с пистолетами им в спину политруки. Не было в мире другой такой армии, которая бы так обходилась со своими. На привалах, рассказывал позднее Михаил, политруки уговаривали солдат вступать в партию – вам, мол, все равно завтра умирать, а нам для отчета. Но Михаил отмалчивался, отговаривался: не чувствую себя достойным. Вопреки всему дошел до Кенигсберга и при его взятии был смертельно ранен в голову. Трепанация черепа с потерей глаза, четыре месяца в тульском госпитале, инвалидность. Но вернулся живым, с орденами (в том числе два ордена Красной Звезды и Гвардейский знак, которым гордился) и с единственным трофеем – копеечным оловянным распятием на черном эмалевом фоне, явно от четок (и ордена и распятие хранятся у меня в «Гитиной» шкатулке из кастлинского литья).
Потом рассказывал, как уже на территории Германии они входили в пустые дома, в которых на столах, в тарелках, дымился суп. Другие брали другое, все, что могли унести, особенно под конец: посуду, одежду. Но он не мог, рука не поднималась. Очень его за это потом презирали. Вечно без денег. Особенно под конец.
1. Сама того не заметив, в объяснении причин, подтолкнувших меня к смене фамилии, я уже давно перешла от первого пункта ко второму: от семейной легенды о медведковском дворянстве к особенной, нечасто случающейся любви, связывавшей мою мать со своим отцом Михаилом. Этот второй пункт в значительно большей степени, чем первый, решил дело и определил легкость, с которой я отказалась в отрочестве от «Ярхо» и с головой окунулась в «Медведковых». Любовь была, разумеется и там, но тут у нее был иной характер: в ней было нечто иное, чем то, что само собой разумеется между родителями и детьми. Эта любовь между ними случилась в момент Гитиной смерти (– Иди береги Лильку. – Пойду ждать папу) и стала той единственной реальностью, от которой зависело все, то есть жизнь: и ее, и его. Как-то ему удалось ее спасти. Как-то ей удалось выжить. Удалось спасти дочь, но не жену. Выжить удалось Лильке, а не Гите. И из‐за этого его к ней любовь стала благодарностью за жизнь, не за жизнь данную, а за жизнь взятую, принятую, как принимают подарок. Не как любят и благодарят родителей (Бога), давших (давшего) жизнь. А как бы сам Бог благодарил свое творение за то, что оно этот дар жизни приняло и поддержало, несмотря ни на что (на конечность, на краткость).