Ф. И. О. Три тетради (Медведкова) - страница 78
– И ты с ним согласен?
– Вполне! Только я считаю, что всех нужно делить не на две, а на три категории. К третьей относятся те, кто может быть, в зависимости от условий и обстоятельств, то вниз, то вверх головой. Вот например, Демьян Бедный, при всех условиях, как Ванька-Встанька, думает вверх головой, а такой талантливый поэт как Есенин нередко мыслил, находясь головой вниз.
– Так не проще ли делить на правильно и неправильно думающих и на тех, кто иногда допускает ошибки?
– Нет, дорогой товарищ Зося, то, да не это. Твой подход сухой, философский, я бы сказал статистический. А мой подход образный, конкретный, выпуклый. Как посмотришь на человека, так, как будто в телескоп, видишь положение его мозгов, вверх или вниз головой, как будто не у человека, а у мозгов ноги есть.
– Пожалуй, надо подумать.
Когда мы проходили Красные ворота, Зося сказала:
– Ну что, поедем вместе, да?
– Разве я сказал, что поеду? – ответил я.
– Да, почти, ведь мы уже прошли Красные ворота.
– Это ничего не значит, просто я не тороплюсь домой, провожу тебя до Курского вокзала, как отъезжающую на курорт, в Крым или на Кавказ, только без цветов, ведь я не знал, что буду провожать, и вернусь.
– Нет, нет, раз без цветов, это не проводы. Поедем, право же, не пожалеешь.
– А если пожалею? А если будем сидеть на какой-нибудь дачной терраске, мирно беседовать и слушать друг друга, и вдруг у моих мозгов окажутся ноги не на том месте? Я что-нибудь скажу, какую-нибудь реплику подам, и все перевернется, тогда что? Вот и пожалею.
– А ты следи, чтобы ноги у твоих мозгов были на месте, и все будет отлично. Я только не знаю, есть ли там терраска. Я на даче у нее не была, но это совсем не важно.
Тем временем мы подошли к вокзалу. Она, словно оторвавшись от меня, побежала к дачной кассе и уже возвращалась с доброй, светлой улыбкой.
– Вот мы и едем вместе, я уже взяла билеты туда и обратно. Теперь неудобно, да и просто невежливо не ехать. Только не сердись.
– Я не сержусь. «Ну поехали так поехали», как сказал попугай, когда кошка его тяпнула за хвост, – сказал я совершенно равнодушным тоном.
Да, тогда я не знал, что буду жалеть, и всю жизнь.
В вагоне электрички мы тоже болтали, сидя друг против друга. Зося иногда смотрела на меня прищурившись, кокетливо. Я не строил из себя ухажера, был таким как всегда, каким бы был, если бы ехал один. Как осадок моих мыслей о лекциях и институте, настроение у меня было ровное, как осенний день, безразличное…
Тут рукопись кончается. Что случилось потом? О чем он будет жалеть всю жизнь?
4. Когда я пишу, мне всегда кажется, что я умру не закончив. Я тороплюсь, стараюсь изо всех сил, гребу против течения, несущегося к смерти. Впервые я испытала этот страх «умереть-не-дописав» незадолго до отъезда в Париж. Была холодная, снежная зима 1989 года. Я простудилась, стала кашлять. Понятное дело, бронхит. Лечилась как могла, но продолжала ходить на работу, читала какие-то лекции (помню, про Врубеля). Участковая врач в районной поликлинике, к которой я наконец обратилась, прослушала и подтвердила: бронхит. Я еще дней десять проходила, пока не упала в изнеможении, после чего был сделан рентген и обнаружено воспаление легких. Антибиотиков в помине не было. Их прислали друзья из Америки, через Красный Крест, вместе с шоколадом и джинсами. Меня отпаивали отвратительной смесью – горячим молоком с содой и топленым салом. Перелом все не наступал. Я тогда писала книгу, то есть одну из трех глав книги о русском искусстве, заказанной нам из Парижа. И было ясно, что книги мне не дописать. По дурацкой привычке гадать именно на книгах, открывая их наобум, «спросила» у Данте (в его «Новой жизни») и получила ответ о ранней, неминуемой смерти. Все ясно. Мне было двадцать шесть лет. Под окном еще осенью раскопали яму (вечно тогда в Москве раскапывали такие ямы и не закапывали месяцами). И мне казалось, что эту яму выкопали для меня, что это мне готовится могила. Свою часть книги я тогда, выздоровев в конце концов, дописала с рвением и оставшимся от болезни чувством срочности, с которым с тех пор и пишу все, что пишу. А ту, первую в моей жизни книгу (прежде было только несколько статей и неизданные рассказы, потерянные при переезде) сразу же перевели на французский и издали в Париже. Так что впервые мое имя на обложке книги появилось написанным в таком виде: Olga Medvedkova. В некотором смысле кто-то там тогда, в 1989 году в Москве, снова умер – прожившая всего десять лет девушка Ольга Медведкова, а с 1991 года нежданно появилась, возникла из небытия в Париже аспирантка Высшей школы гуманитарных исследований Olga Medvedkova. И она же стала вскоре публиковать французские статьи и книги, сначала научные, а затем и литературные. Правда некая «Ольга Медведкова» просуществовала в Париже параллельно с Olga Medvedkova еще пару лет, в виде журналистки газеты «Русская мысль», и она же неожиданно воскресла, прорвалась русской эссеистикой и прозой, в 2018 году. Ольга Ярхо высунула нос лишь пару раз, в качестве автора каких-то мелких статей и испугалась своей искусственности. При существовавшей в принципе во Франции возможности вернуть себе фамилию отца (некоторые мои друзья так поступили, и я им платонически завидую), мне это ни разу не пришло в голову. Как при подсчете: «Ярхо» осталось в уме. То есть говорим «Медведкова», думаем «Ярхо»; пишем «Медведкова», «Ярхо» в уме. Обе фамилии – мои (как Зингер-Полиньяк), и даже от тайности одной из них, еще более обе. Ни от одной из них мне не отказаться, как невозможно обойтись без одной из двух ног. Как говорила Ахматова: одной, если вдуматься, мало. Эти две ноги (две опоры) – это прежде всего, как уже стало понятно, два моих дедушки: Вениамин Ярхо и Михаил Медведков, так недолго прожившие, умершие один в 1962‐м, другой в 1968‐м. Два типа интеллигентов, которым я, обоим, доверяю. Первый – Ярхо – родившийся иудеем (что бы то ни значило), эмансипированный, блестящий инженер, знавший языки, легко учившийся, специалист по сварке и, главное, тихий, мирный человек. А второй – Медведков – творческий, свободный, каким-то странным образом в своей родной Уфе, в годы революции и Гражданской войны, подцепивший вирус писательства.