Русские балеты взволновали Париж. Во время сеанса Ренуар попросил Миссию рассказать ему про Стравинского. Напевая и наигрывая на рояле, она пыталась дать представление о музыке молодого композитора. Миссиа ему говорила: «Он в музыке то же, что вы в живописи». Эдвардсы как-то остались к обеду. Миссиа едва ко всему прикасалась, но ее супруг отдавал должное кухне моей матери. Внезапно супруги решили, что они свезут отца в балет. Отец тогда чувствовал себя скверно и с трудом двигался. Тем не менее он дал себя уговорить. Мать мгновенно оделась. Габриэль помчалась в мастерскую и надела платье от Калло, изображенное Ренуаром в нескольких картинах. Эти платья, «очень подходящие для некоторых мотивов», ему доставала Жанна Бодо, приятельница семьи Калло. Платье было старомодным, Габриэль походила в нем на цыганку, что приводило Эдвардсов в восторг. Меня тоже взяли с собой, и я, не мешкая, надел свою великолепную форму Сент-Круа с тремя рядами золотых пуговиц. Миссиа и Эдвардс были в вечерних туалетах, так как должны были встретиться после представления с Дягилевым в ресторане «Максим». Ренуар остался в рабочем костюме, куртке с закрытым воротом, фланелевой рубашке, синем в белую горошину галстуке и картузе, который он не снимал из опасения простудить голову. Мать и Габриэль хотели надеть на него фрак, но это требовало слишком больших усилий, и он поехал, в чем был. У Эдвардса была постоянная ложа, так что вопрос о местах не возникал. Перед большой лестницей театра Ренуар захотел отказаться от своей затеи, но Эдвардс взял его на руки и торжественно понес, в сопровождении матери и Миссии, не обращая внимания на удивленные взгляды толпы. Следует признать, что мы представляли странную группу. Зал был великолепен. Публика, которая приезжала аплодировать или освистывать эти балеты, свершившие настоящий переворот в театральном искусстве, была одета с неслыханной роскошью. Не преувеличивая могу сказать, что зрелище было великолепнее, чем мои детские мечты о дворе Алладина и дворцах феи Перро. Больше мне никогда не довелось видеть ничего подобного. Черные фраки мужчин особенно подчеркивали блеск стоявших впереди них дам. Это походило на огромный букет голых плеч, которые выступали из шелков светлых тонов. Ослепительное сверкание бриллиантов, угрюмое мерцание рубинов, холодный отсвет изумрудов и нежный блеск жемчуга, освещавшие обнаженную кожу, сообщали дамам, а рикошетом всему собранию благородный облик, быть может, и заимствованный, но несомненный. Передо мной были не люди из плоти и крови, а персонажи картин, люди, которые никогда не ходят пешком по улицам, не простужаются и не ведают, как можно вспотеть, если приходится летом взбираться на склоны Монмартра. Все эти люди направили бинокли на моего отца, а он и не замечал этого. Габриэль полагала, что Ренуара узнают и сетовала на его одеяние: «Рабочая куртка в пятнах и фуражка велосипедиста, на что мы похожи!» Мать улыбалась, позабавленная такой верой в славу «патрона». Миссиа поставила все на место: «Тут и половина не слыхала имени Ренуара, но если бы привести сюда Тициана, то и его бы никто не знал!» Балет восхитил Ренуара, а Эдвардс был счастлив видеть, как он радуется. Давали «Петрушку». Теперь не помню — в этот ли именно вечер мы смотрели «Призрак розы» с Нижинским