Огюст Ренуар (Ренуар) - страница 171
Мой дядя Анри, после того как сорок лет чеканил кубки и столовое серебро, достиг пенсионного возраста и жил со своей женой Бланш в небольшой вилле в Пуасси. Располагая досугом, он стал часто посещать младшего брата, которого лет пятьдесят назад уговаривал стать художником и о котором теперь столько говорили, — одни с восхищением, другие неодобрительно. После нескольких посещений улицы Коленкур Анри и Бланш решили, что ничего не понимают в живописи Огюста, но что она, по-видимому, хороша, раз картины покупают и платят за них столько, что можно себе позволить обширную мастерскую, комфортабельную квартиру, дом в Эссуа и поездки на юг. Ренуар был доволен встречей с братом, жизнь которого сложилась, как ему казалось, вполне благополучно. Домик в Пуасси служил в глазах Ренуара гармоническим символом буржуазного счастья. Ренессансные паркеты и мебель от Дюфайеля блестели как зеркало; повсюду пышные портьеры, хрупкие безделушки, картины, воспроизводившие сцены из театральных спектаклей. Непременно вспоминаю любимых животных этой четы: жесткошерстого фокстерьера Ле Руа и чижа Майоля, пребывавших в окружении музыкальных шкатулок и сувениров с выставки 1900 года.
Тетю Лизу мы видели значительно реже. С 1900 года, когда отец часть лета провел в Лувесьенне, наши семьи виделись лишь изредка. Матери удалось снять неподалеку от станции очаровательный домик, скрытый в зелени. Довольно большой сад был расположен на пологом склоне, а внизу упирался в старую стену, за которой виднелась нежилая постройка. Я частенько перелезал через стену и играл по ту сторону в джунгли. Это было так увлекательно, что я забывал про время обеда и Габриэль приходилось меня разыскивать. Мать была уже слишком грузной для такой акробатики. Отцу место также приглянулось, и он посоветовал доктору Бодо купить пустующий участок. Это и привело мою крестную мать Жанну в Лувесьенн. Тут в доме, где все напоминало Ренуара, она и умерла. Вот уже три года, как она последовала за тем, кто придал смысл ее жизни. Ни разу с того момента, когда она поставила свой мольберт рядом, она не забывала Ренуара, всегда оставалась верной тому, кто, как доброжелательный волшебник, открыл ей свет, цвет и форму.
Однажды вечером на улице Коленкур, когда мы кончили обедать, вдруг за окнами послышались крики. Над кустами шиповника клубился дым. Скоро стал виден и огонь: пламя словно перескакивало от одной халупы к другой. Горел Маки. Жители суетились в растерянности, пытаясь спасти свои пожитки. Столы, стулья, матрацы, зеркала грудой заполняли улицу, мешая пожарным работать. Куры, козы, кролики удирали по тротуару. Скоро весь Маки превратился в огромный костер. Консьержка пришла нам передать распоряжение пожарных затворить железные ставни на окнах. Огонь так пылал, что могли загореться дома на нашей стороне улицы. Отец решил отвести нас ночевать в мастерскую. Но улица была так загромождена, что полицейские запретили жителям выходить из домов. Пришлось остаться. Сквозь щели в ставнях мы могли видеть только красное зарево пожара, слышать глухой рев огня и крики толпы. На следующий день Маки представляли груду дымящихся развалин. Через несколько недель площадь перепахали машины. Были только что изобретены железобетонные сваи, позволявшие возводить высокие здания там, где неустойчивый грунт допускал прежде лишь легкие строения. У жителей Маки были долгосрочные арендные договоры, хотя плату они вносили ничтожную. Там был пункт, согласно которому права на участки аннулировались только в случае их гибели при стихийном бедствии. Бетонные сваи не давали спать спекулянтам… Но жители Маки держались крепко и отказывались уйти со своих мест. Им предлагали компенсацию. Не помогло! Они были привязаны к своей дощатой деревеньке в розах. Случайный пожар пришелся кстати. Мы уехали на юг, а когда, возвратились — шестиэтажные дома уже ждали квартирантов. Улица Коленкур, как и прочие улицы Парижа, походила на колодец.