Огюст Ренуар (Ренуар) - страница 172

Великая драма жизни Ренуара продолжала развиваться. Каждый ее эпизод знаменовал ухудшение. Паралич продвигался толчками, резко; так, в один злополучный день ему пришлось воспользоваться двумя палками вместо одной. Затем, по мере того как деформировались пальцы, Ренуару пришлось отказаться сначала от бильбоке, потом от поленца. В 1901 году он возложил все надежды на лечение в Экс-ле-Бэн. Это был год рождения маленького Клода. Роды проходили в Эссуа, где я оставался с матерью. Габриэль было поручено сопровождать патрона и следить за тем, чтобы он соблюдал режим. Ренуар вернулся, опираясь на палки, ступая еще тяжелее, чем прежде. Он расстался с ними, чтобы перейти на костыли. В 1904 году смутные надежды привели его в Бурбонн-ле-Бэн.

Это место, не похожее на обычные курорты и сохранившее облик большой деревни, со всеми характерными чертами поселений восточной Франции, нравилось Ренуару: оно походило на Эссуа с вкрапленными тут и там городскими штришками. Дома были сложены из камня неправильной формы, крыши покрыты, как в Бургундии, черепицей. По улицам разгуливали коровы. Ванны размещались в старом красивом здании, в тенистом парке росли вековые деревья. Увы! — все средства оказывались недейственными. Он закончил курс, не ощутив ни малейшего облегчения.

Угроза полного паралича надвигалась, не останавливая усиленной работы. Альбер Андре, которого он любил, как сына, и который платил ему такой же привязанностью, часто рассказывал об этом расцвете, совпавшем с развитием недуга. Те, кто жил с Ренуаром, знают, что каждая такая победа духа над материей сопровождалась физическим поражением — выходом из строя какой-нибудь мышцы, новой болью. Теперь, когда он с трудом перемещался, «поплавок» уже угадывал впереди безбрежие океана, который ждал его в конце извилистого пути достойно прожитой жизни. Созидатель среди бесконечного множества других созидателей, он надеялся завершить порученную ему часть работы при возведении того огромного извечно стоящего в лесах собора, каким является мир, где нам дано жить. Тогда бы и он прибавил к зданию «свою скромную капитель». Надо было плыть до конца; надо было жить.

Уже в преддверии осени мы уезжали на юг. Родители взяли меня из Сент-Круа, где я чувствовал себя несчастным.

Расставшись с коллежем, я жалел только о разлуке с первым своим другом, Жаком Мортье. Позднее, когда я был уже более закален, мы снова встретились с ним во время моего вторичного пребывания в Сент-Круа.

Приемная коллежа представляла мрачное и торжественное помещение, где развешанные портреты духовных лиц казались подобием бликов на фоне черных сутан и темных стен. По воскресеньям приемную оживляла болтовня мамаш, обсуждавших последние моды. Когда за мной приходил отец, его присутствие в этой толпе казалось неуместным. Куртка с глухим воротом и длинные волосы, спускавшиеся из-под мягкой круглой фетровой шляпы, странно выделялись среди крахмальных воротничков, галстуков темного шелка, нафабренных усов и безупречно отглаженных брюк остальных папаш. Все невольно сторонились этого выходца с другой планеты. Меня, пока я здоровался с отцом, смущали удивленные взгляды товарищей. Ренуар еще не рассказывал мне тогда про свои злоключения с толпой, и я не понимал его манеры держаться. Как-то в понедельник, после первых уроков, на перемене, ко мне подошел некто Роже. Его отец был крупным бакалейщиком в квартале Оперы. У них была вилла в Трувиле. И «верх шика» — у его матери вырезал аппендицит сам великий хирург Доайен! Словом, то были люди действительно «первого класса». Вокруг нас столпились воспитанники. Роже вынул из кармана два су и протянул мне. «Возьми и передай своему отцу, — сказал он, — пусть подстрижет себе волосы». Мне следовало бы взять монету и поблагодарить: мои родители учили меня тому, что принимать милостыню не позорно. Но мне в первый раз довелось слышать, чтобы критиковали моего отца. Кровь ударила мне в голову. На какое-то мгновение лица товарищей и деревья во дворе окутал туман. Я бросился на богохульника с яростью, какой он не ожидал. Роже грохнулся на пол, я схватил его за горло и, вероятно, задушил бы, если бы в дело не вмешались двое или трое наставников. Я предстал перед деканом. Тот не смог разобраться в этой путаной истории с волосами и отправил меня на несколько дней домой, чтобы я успокоился. Жаловаться на такое наказание не приходилось! По возвращении я с удивлением заметил, что стал пользоваться всеобщим уважением. Роже пожал мне руку. «Ты бы сказал, что твой отец художник!» Ренуар хохотал, когда я ему об этом рассказал в следующий воскресный отпуск. Теперь я понимаю, что этот смех был отречением. Жизнь показала ему несбыточность мечты молодого подмастерья по росписи фарфора пройти незамеченным свой путь, спокойно выполняя свое дело. «Опасность таится в том, что начинаешь надуваться спесью. Нехитро стать тщеславным одиночкой». Словно он не был надежно огражден от этой опасности своей любовью к созданиям и вещам этого мира! Недоразумение произошло не только из-за его одежды. Оно было вызвано и тем, что у него было отличное от других видение жизни, и люди смутно догадывались о разделяющем их рубеже. Что бы сказали родители воспитанников Сент-Круа, если бы увидели живопись Ренуара? Его последние произведения понимают лишь немногие из наших современников. Я констатирую это с радостью, черпая здесь ощущение, что он еще с нами, юный, живой и, несмотря на свое желание не выделяться из рядов, продолжает «ошеломлять филистеров».