Желание поступить «как все», побудило его послать картину на Всемирную выставку 1900 года. «Рядом с башней Эйфеля она пройдет незамеченной, но меня не обвинят в том, что я от всех отмежевался». Мне было шесть лет, и единственное, что я запомнил на выставке, — это подъем на прославленную башню вместе с Габриэль, Булочницей и братом Пьером. Мы поднялись на самый верх. Погода была прекрасная. Пьер перечислял памятники города, которые нам словно подносили в зеленой оправе. Тогда в Париже было еще много деревьев. Мы любовались, вдыхая полной грудью чистый воздух нагорий. Все шло прекрасно, пока брату Пьеру не пришла в голову злополучная мысль напомнить Булочнице, которая разглядывала прохожих у подножия башни и сравнивала их с муравьями, что мы вознесены над ними на триста метров. У нее помутилось в глазах: «Триста метров — это чересчур! У меня кружится голова… я падаю, падаю!..» Мне сразу стало казаться, что неодолимая сила тянет меня в бездну. Я уцепился за перила, зажмурился и не хотел двинуться. Пьер и Габриэль спускали меня насильно.
В 1900 году правительство решило наградить отца орденом Почетного легиона. Это отличие очень расстроило Ренуара. Согласившись его принять, он как бы шел на мировую со своими врагами, признавал официальное искусство, Салон, Департамент изящных искусств, Институт. Отказываясь, он делал бы то, что ненавидел больше всего на свете, — театральный жест. Писатель Арсен Александр>[187], наш постоянный гость, заметил отцу, что орден Почетного легиона отнюдь не сделает его «своим» в официальном искусстве и не откроет ему дороги к Римской премии. Ренуар колебался, вспоминая взгляды своих друзей на «почести». За год до этого умер Сислей. Сезанну несколько импонировал орден, «выдуманный Наполеоном, который, все же, не был олухом». Писсарро, с которым Ренуар случайно встретился на вокзале Сен-Лазар, рассмеялся и заявил, что Почетный легион не имеет никакого значения, раз его дают всем. Оставался Моне, друг голодной молодости, друг, с которым делились бобы и чечевица, друг, двадцать лет подбодрявший Ренуара в часы разочарования и малодушия! В конце концов отец принял орден и написал Моне следующее письмо: «Дорогой мой друг. Я дал себя наградить. Поверь, что я уведомляю тебя об этом не для того, чтобы сказать, прав ли я или нет, но чтобы этот обрывок ленты не встал поперек нашей старой дружбы…» А несколько дней спустя он приписал несколько слов: «Я сейчас окончательно убедился в том, что написал тебе преглупое письмо. Какое, в сущности, имеет значение, есть у меня орден или нет…»