(Саксофонистом оказался здоровенный индеец, который исполнял для трех пьяных приятелей пьесу из написанного на испанском сборника для начинающих. После концерта он легко вывел нас к дому наших хозяев.)
Все эти годы моим саксофоном была Яара. Каждый раз, когда вокруг сгущался мрак, я снова и снова шел к ней. И все это время во мне звучала мелодия надежды на то, что она ко мне вернется. Звучала тихо, но настойчиво.
А сейчас мелодия смолкла.
И я остался во тьме.
* * *
Трудно описать, что происходило со мной в последующие несколько недель.
Как будто прежде я был кем-то и вдруг стал никем.
Как будто ставни на окнах моего сердца заклинило, и они перестали открываться.
Как будто что-то жгло меня изнутри. Но жгло холодным пламенем, как огни фейерверка.
Это был не столько туман, сколько смог.
Как будто не я спал в своей кровати, а она во мне.
Это были свинцовые гири. Железные цепи. Кибуц в знойный полдень. Отдел невостребованных писем на почте. Пластмассовые цветы.
Ладно, довольно сравнений. Они нужны тебе лишь для того, чтобы отмахнуться от правды. Приукрасить действительность. Обмануть самого себя. Как легко переводить все в живые и яркие образы, но эти образы – пустая оболочка, в которой нет собственного содержания.
В те недели я много спал. А если не спал, то хотел спать.
Я не мог заниматься переводами. Самые простые предложения вдруг превратились в неподдающийся пониманию шифр. Клиенты звонили и спрашивали, в чем дело. Я отвечал, что немного задержу работу. Совсем чуть-чуть.
Я говорил себе, что годами ждал этого падения, годами боролся против гравитации, но сейчас, похоже, наступил момент, когда лучше сдаться.
Клиенты перезванивали неделю спустя и спрашивали, в чем дело.
Я извинялся. Перевод еще не готов.
Клиенты исчезли.
Позвонила Гила из банка, сказала, что у нее ко мне серьезный разговор. Я подумал, что было бы забавно побеседовать с ней о действительно важных вещах, например о том, что в моем теле образовалась огромная дыра. Или о бессмысленности. Бессмысленности всего сущего.
Это была моя последняя попытка пошутить.
Потом я утратил чувство юмора. Утратил жизненно важную способность смотреть на собственную жизнь со стороны и иронизировать над ней.
Меня неотступно преследовала мысль, что все, что сейчас со мной происходит, – это отсроченное наказание за грех, который я совершил в Наблусе во время чемпионата 1990 года. Прямое следствие проклятия арабской старухи. Доказательство того, что стереть позорные пятна прошлого нельзя, их можно лишь размазать, и что грехи подобны вирусу: они ждут, когда ты ослабеешь, чтобы наброситься на тебя и потребовать свою дань.