Не желая смотреть на эти фотографии, я ушел в спальню. И вдруг увидел, какая она тесная. Душная. Провонявшая одиночеством. Я открыл шкаф и раздвинул две стопки сложенных рубашек, чтобы до него добраться. Я взял его в руки. Простой красный носок с желтой каймой. В этом носке не было ничего особенного, кроме того, что он принадлежал Яаре, но последние несколько лет мне хватало и этого. Каждый раз, когда меня одолевало чувство пустоты, когда мне казалось, что все, что происходит в моей жизни, – это раздающееся в пустоте эхо, я шел к шкафу, находил носок, и во мне оживала надежда, что когда-нибудь Яара вернется и наденет его здесь, в этой комнате, для меня; и сколь бы иллюзорной ни была эта надежда, она удерживала меня от падения в черную бездну отчаяния, потому что если есть хотя бы крошечный шанс, что Яара вернется, значит, есть ради чего бриться, ради чего ложиться спать, ради чего вставать по утрам, ради чего переводить очередную статью. А потом еще одну. И еще.
Я пощупал тонкую, женственную ткань. Помял ее в пальцах.
И не почувствовал ничего.
* * *
Как-то ночью, во время нашего с Черчиллем долгого путешествия по Южной Америке, мы заблудились на маленьком островке посреди озера Титикака. Мы хотели полюбоваться на закат с самого высокого холма и напрочь забыли одну простую истину: после захода солнца наступает темнота. На островке – я забыл, как он называется, – не было электричества, а у нас не было с собой фонарика. Дом, где мы остановились, в темноте ничем не отличался от других домов. Малость напуганные, мы на ощупь, как слепые котята, спустились с холма и начали искать нужный дом. Мы спотыкались о невидимые кочки, падали в какие-то ямы. По ошибке забрели на берег озера. Повернули назад. Мы стучали во все двери, но никто нам не открыл. Постепенно нас охватил страх: а что, если все это нам привиделось – и островок, и группа путешественников, с которой мы сюда приехали, и наши хозяева? Вдруг мы попали на фальшивый туристический остров, обитатели которого покидают его каждую ночь?
Мы совсем уже отчаялись, и Черчилль испуганно пробормотал: «Меня пощупала тьма. Клянусь, брат, вот только что меня пощупала тьма», когда ночь вдруг прорезал долгий чистый звук. Звук саксофона.
У наших хозяев саксофона не было, и идти в том направлении, откуда доносилась мелодия, нам было ни к чему, но именно это мы сделали, потому что в кромешной тьме той ночи музыка стала нашим единственным ориентиром и потому, что каждому человеку нужен звук саксофона, на который можно пойти. Даже если этот звук немного дрожит. Даже если в нем иногда прорывается фальшивая нота. Человек идет на звук саксофона, потому что знает, что иначе его поглотит тьма.