Но когда я вижу в альбоме фотографию Амихая, на которой он выглядит привлекательнее, чем в жизни, я знаю, что его снимала она.
* * *
Все началось с банальной пластической операции.
– Не понимаю, зачем тебе это нужно, – сказал Амихай. – По-моему, у тебя прекрасный нос. Римский нос. Очень сексуальный.
– Ты, наверно, и правда меня любишь, если считаешь мой нос сексуальным, – ответила печальная Илана. – Нос у меня уродский, но дело не в этом.
– А в чем? – спросил Амихай. Он действительно ничего не понимал.
– В последние несколько месяцев я пережила глубокую внутреннюю метаморфозу, и мне хочется, чтобы она нашла внешнее проявление, – ответила печальная Илана.
* * *
– Это все из-за этой твоей Марии, – на следующий день упрекнул Амихай Офира – на треть в шутку, на две трети всерьез.
Мы вчетвером лежали в огромных гамаках в деревянном доме, который Офир, Мария и ее дочка сняли на побережье в Михморете. Мария обставила дом с большим вкусом. Мебель светлого дерева в гостиной; на стенах развешаны танка – буддийские картины, приобретенные, как она с гордостью мне сообщила, непосредственно у художника. На полу – огромный ковер и две большие подушки, так и манящие на них разлечься. Вдоль одной из стен – полки, которые она сделала собственными руками, а на них – принадлежащая Офиру великолепная коллекция компакт-дисков, специально выставленная напоказ, а также маленькие, обтянутые кожей барабаны, гигантские деревянные сандалии, индийские прописи, флаконы шампуня и куски мыла фирмы «Гималаи».
Я мог бы до бесконечности описывать этот дом, но мне все равно не воспроизвести ту особую музыку, которая благодаря ее усилиям заполняла пространство между этими предметами; мелодия этой музыки сводилась к одному слову, и это слово было «уют».
– Слушай, это… здорово, что ты так стараешься, хотя мы скоро переберемся в Данию, – как-то вечером осторожно заметил Офир, глядя, как она достает из ящика с инструментами горсть шурупов.
– Офи, любовь моя, разве я тебе не говорила? Мы не едем в Данию, – ответила она, перебирая шурупы.
– Не едем? – Офир застыл на месте.
– Мне хорошо в Израиле, – сказала она. – Здесь почти все говорят по-английски, солнце светит двенадцать месяцев в году, и Бог подарил мне Лану.
– Но разве мы не решили, что попробуем вместе пожить в Копенгагене? – не сдавался Офир.
– В том-то и состоит проблема западного мышления, – повторила она свой привычный довод. – Мы принимаем решения, а потом становимся рабами этих решений. И так стараемся их исполнить, что не замечаем, когда они теряют смысл.