Но она печально покачала головой и сказала:
– Можно, конечно, но это будет не то.
В итоге в канун нового тысячелетия мы принарядились как на вечеринку, взяли CD-плеер на батарейках, два динамика, диск с хитами 80-х в аранжировке Илана Бен-Шахара и по ступенькам вскарабкались на площадь Атарим, туда, где раньше был «Колизей». Место выглядело таким же грязным и заброшенным, как всегда, но Хани это не волновало. В ней жила мечта, и она была полна решимости воплотить ее в жизнь в мельчайших деталях.
В одиннадцать двадцать мы через разбитое окно влезли в темное чрево мертвого клуба.
В одиннадцать двадцать пять мы подсоединили плеер к динамикам, и Хани принялась раскачиваться под хит группы Duran Duran «Девушки на пленке».
В одиннадцать пятьдесят пять мы включили радио, чтобы услышать обратный отсчет времени до наступления нового тысячелетия.
Ровно в полночь мы слились в долгом-долгом поцелуе в окружении электрических проводов, битого стекла, кусков штукатурки, рваных афиш с Грейс Джонс и пивных бутылок, от которых уже даже не пахло пивом.
В половине первого, когда мы собирались спуститься с площади, позвонила ее мать.
Это был ритуал. Мать звонила ей каждую ночь и осыпала ее оскорблениями. На этот раз, словно почуяв материнским сердцем, что дочь наверху блаженства, она пронзительно завопила:
– Шлюха! Хана, ты знаешь, что ты шлюха? Ну-ка объясни мне, чем ты отличаешься от шлюхи?
– Но, мама… – слабо запротестовала Хани.
– Нет, Хана. Не спорь. Просто объясни. Ты спишь с мужчиной, ты спишь с ним в его доме. Знаешь что? Ты хуже шлюхи, потому что шлюха хотя бы берет за это деньги. А с тобой можно бесплатно.
– Хватит, мама, – взмолилась Хани.
– Я тебе покажу «хватит»! Я слышу музыку. Ты последний стыд потеряла, Хана? Ты отмечаешь христианский праздник? Знаешь что? Давай уже, крестись, и дело с концом! Все равно твой парень даже не еврей, не так ли?
Хани не ответила. У нее не осталось сил даже на умоляющее «хватит». Она лишь глубоко дышала в трубку и позволяла матери изрыгать все новые и новые оскорбления, пока та не рявкнула: «Слышать о тебе больше не желаю! Не жди, что я еще тебе позвоню!» Этой фразой неизменно заканчивались их ночные разговоры.
– Не понимаю, почему ты не скажешь ей, что я еврей?
Мы медленно брели по улицам, полным веселящихся людей. Прошли мимо дома, из окон которого доносилась песня Робби Уильямса.
– Не знаю, – сокрушенно отозвалась Хани.
– Почему ты позволяешь ей так с тобой разговаривать? Зачем вообще отвечаешь на ее звонки?
– Потому что она… Она так… поддерживает со мной связь. Теперь мы так общаемся.