Ни в чем я ей не признался. Сказал, что устал, вот и все. И что мы поговорим обо всем завтра. Но назавтра я не отвечал на ее звонки и сообщения. И на следующий день тоже.
Я повел себя как трус. Как жестокий трус.
Наутро третьего дня Хани до меня дозвонилась.
– Едешь в Хайфу? – спросила она.
– Да, – признался я.
– Сегодня последний день шивы?
– Да.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Нет, не стоит.
Она молчала, а я подумал, что если этот разговор затянется, то я выеду слишком поздно и попаду в пробку.
– Я хотела спросить… – Она замялась.
– Да? – поторопил я ее.
– Подруги говорят, что ты, похоже, собираешься со мной порвать. Что у вас, у нерелигиозных, это именно так и происходит. Ты ведь знаешь, у меня в этих делах нет никакого опыта.
Вопреки собственной воле меня захлестнула теплая волна нежности. Возможно, желая погасить эту непрошеную нежность, я и ответил так жестко:
– Не исключено, что твои подруги правы.
(Если бы я сказал просто: «Твои подруги правы», это прозвучало бы не менее жестоко. Но я добавил это «не исключено», допуская легкое сомнение, нечто такое, за что можно ухватиться, как цепляешься за обломок доски посреди океана, пока не замерзнешь и не пойдешь ко дну.)
* * *
В тот день дорога на север казалась мне еще прекраснее, чем всегда. В окно задувал достаточно свежий ветерок, избавляя меня от необходимости включать кондиционер. Я чувствовал, что избрал правильную линию поведения. Довольно с меня компромиссов. Довольно расчетливой любви.
Правда, в окрестностях Хадеры, возможно из-за близости электростанции, мои чувства сменились на противоположные, и на протяжении нескольких минут я сожалел, что потерял Хани. Что в канун Нового года был момент, когда мое сердце почти открылось ей. И что вспоминать о прежней выдуманной любви легче, чем постараться полюбить по-настоящему. Но, когда по радио закончилась песня и началась реклама, это смутное ощущение исчезло и вернулось предыдущее. Более удобное.
До самого Атлита я размышлял о непостоянстве чувств. О том, как непросто в них разобраться. О том, что каждый из моих близких с трудом понимает, что чувствует на самом деле, и постоянно сам себя обманывает; впрочем, возможно, что это проблема нашего поколения: обилие развлечений и свобода выбора сбивает нас с толку, и мы теряем путеводную нить – в отличие от наших родителей, которые точно знали, чего хотят, потому что у них особого выбора не было; хотя неизвестно, не испытывали ли они в душе глубокую печаль или, по крайней мере, смутное ощущение поражения; мы, дети, этого не замечали, потому что не могли видеть, какими они были на самом деле (а если и могли, то ради собственного спокойствия предпочитали не видеть).