– Хорошо, что у него есть близнецы, – сказал Офир. – Они не дадут ему погибнуть. Во всяком случае, пока. Если бы ему не нужно было каждое утро вставать и будить их, не знаю, что бы с ним случилось.
– Эти дети… – вздохнула Мария. – Они… I don’t know[14].
– Как они? – спросил я.
– Нимрод нормально, – ответила она. – Плачет. Говорит, что скучает по Лане. Так и должно быть. Меня больше беспокоит Ноам. Он слишком спокоен. Все держит в себе. Это very bad[15] для ребенка.
– Это very bad и для взрослого, – сказал Офир. – Заметили, как Амихай похудел? Мы просидели у него три часа, и за все это время он не проглотил ни крошки. Кстати, обратили внимание на его пятно на шее? Оттуда исчезла вся Галилея. Как такое возможно? А балкон? Он держит его открытым. Хотя всего два года назад они потратили сорок тысяч шекелей, чтобы его застеклить! Да еще этот пазл! Видели? «Титаник», две тысячи деталей. «Титаник», понимаете? Все это тревожные звоночки, точно вам говорю. Мне это хорошо знакомо. Амихай делает вид, что справляется, но мы обязаны за ним приглядывать. Если, не дай бог, он что-нибудь над собой сделает, мы никогда себе этого не простим.
* * *
ИЗ НЕЗАКОНЧЕННОЙ ДИССЕРТАЦИИ ЮВАЛЯ ФРИДА
«МЕТАМОРФОЗЫ: ВЕЛИКИЕ МЫСЛИТЕЛИ, ИЗМЕНИВШИЕ СВОИ ВОЗЗРЕНИЯ»
Апрель 1901 года. Философ Бертран Рассел с супругой гостят у своих друзей, Уайтхедов, в их просторном особняке в Оксфорде. Вечером Расселы уходят к знакомым, а вернувшись, с ужасом видят, что миссис Уайтхед лежит на диване и стонет от боли. Ей очень плохо. Она задыхается. Ее тело каждые несколько секунд сотрясают судороги; когда они стихают, она принимает позу эмбриона. Рассел порывается подойти к ней, чтобы помочь, но мистер Уайтхед останавливает его. «Сделать ничего нельзя, – объясняет он. – У Эвелин болезнь сердца. Надо просто ждать, пока не пройдет приступ».
Глядя на стонущую на диване женщину, Рассел пережил глубокую внутреннюю трансформацию (описывая это событие в автобиографии, он использует религиозный термин «обращение»). Она кардинально отличалась от иных метаморфоз, которые претерпело его мировоззрение за минувшие годы; обращению, произошедшему в ту ночь, не предшествовали строгие логические рассуждения, оно не опиралось на тщательно выверенные формулы. Просто за те пять минут, что Рассел стоял в гостиной и смотрел на страдания миссис Уайтхед, у него, как он сам пишет, ушла земля из-под ног, и внезапно – по его собственному выражению – он все понял; он понял, что человеческая душа в своем страдании бесконечно одинока. И это одиночество невыносимо. Он понял, что единственный способ проникнуть в чужое одиночество, прикоснуться к нему – это беззаветная любовь, какую проповедуют религиозные люди, и что любой поступок, не продиктованный такой любовью, вреден и бессмыслен. Из чего он заключает (забавно отметить, что вроде бы мистический ход мысли Рассела завершается логическим и стройным, почти как математическое доказательство, выводом), что война – это зло, государственное образование – позор, любое применение силы – достойно осуждения и что в отношениях с другими людьми человек должен проникать в сердце чужого одиночества и вести с ним диалог.