. Этот интерес был предопределен пушкинскими высказываниями об ограниченности драматических характеров Мольера и необходимости внести в эти характеры разноплановость и психологизм
[503]. Сопоставление сюжетов и мотивов обоих произведений осуществлялось в целях акцентировать различия в построении характеров, и пушкинские инновации осмыслялись как таковые именно на мольеровском фоне. Сложившаяся практика комментирования «Каменного гостя» сводится к тому, что исследователь, анализируя в пушкинском контексте произведения, разрабатывавшие тему Дон Жуана, как правило, выделяет элементы мотивной структуры, общие с «Каменным гостем» и отсутствующие в «Дон Жуане» Мольера. Если какой-либо мотив обнаруживается у Мольера, то, как правило, не возникает необходимости искать его в другом произведении. Все произведения мировой литературы, связанные образом Дон Жуана, оказываются как бы заслонены мольеровской пьесой, которая на сегодняшний день выглядит единственным бесспорным источником «донжуановской» парадигмы в пушкинском «Каменном госте». Относится это даже к моцартовскому (Да Понтевскому) «Дон Жуану» («Don Giovanni») — произведению, хорошо знакомому Пушкину, взявшему к тому же оттуда эпиграф
[504]. Либретто Да Понте в значительной степени опиралось на мольеровского «Дон Жуана», и поэтому исследователям так трудно отнестись к нему как к независимому от мольеровского источнику влияния на пушкинскую драму. Еще в меньшей степени принимаются в расчет «Дон Жуаны» Гофмана
[505] и Байрона
[506], в особенности последний, далеко отступающие в идеологическом и стилистическом отношении от своего мольеровского «инварианта»; значение их для пушкинской драмы не очевидно и остается предметом споров. Примечательно, что выявленные к настоящему времени источники «Каменного гостя» в большинстве своем вообще выходят за пределы «донжуановской» парадигмы
[507], и ни об одном из них нельзя уверенно сказать, что Пушкин стремился сделать его опознаваемым для читателя.
Настоящая глава посвящена обсуждению возможного источника пушкинской «маленькой трагедии», который до сих пор не был выявлен исследователями — вероятно потому, что находился слишком близко к мольеровской драме и был в читательском сознании ею заслонен. Мы постараемся показать, что в этом источнике заключены важные для «Каменного гостя» — и притом отсутствующие в драме Мольера — мотивы. Прежде всего выделим эти отличия пушкинского Дон Гуана (далее: ДГ) от мольеровского Дон Жуана (далее: ДЖ).
ДЖ — атеист, не верящий ни во что, кроме того, что «дважды два — четыре, а дважды четыре — восемь» (с. 32)