С другой стороны, делается попытка определенным образом дистанцироваться от заговорщиков в глазах правительства: «Я нижеподписавшийся ‹…› свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них» (Николаю I, 11 мая — первая половина июня 1826 г. — XIII, 284). Эта внешняя двойственность в поведении поэта на самом деле отражала достаточно последовательную тактику Пушкина по оправданию в глазах правительства. Пушкин исходил из того, что его письма перлюстрируются (он основывался на своем прежнем жизненном опыте, считая ссылку в Михайловское следствием перлюстрации письма). Так, например, Жуковский понимает, что письмо, формально адресованное ему Пушкиным, фактически написано не только для него, и в ответном письме (от 12 апреля 1826 г.) спрашивает:
Для чего ты написал ко мне последнее письмо свое. Есть ли оно только ко мне, то оно странно. Есть ли ж для того, чтобы его показать, то безрассудно (XIII, 271).
При этом Пушкина беспокоило то, что официально к следствию его не привлекли; поэтому письма к друзьям, прежде всего к Жуковскому, он использует для оправдания в глазах правительства. Жуковскому (как видно из процитированного письма) это очень не нравится, и он советует (а вслед за ним и Вяземский) обратиться «прямо». Но только тогда, когда стало ясно, что Следственная комиссия не нашла ничего, что могло бы свидетельствовать о фактической принадлежности его к движению декабристов, поэт обращается к императору непосредственно:
Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (Николаю I, 11 мая — первая половина июня 1826 г. — XIII, 283);
одновременно — с просьбой вернуть сына — к императору обратилась мать поэта[340].
Утверждение своей независимости, прокламация близости к декабристам, горькие сетования по поводу несправедливости и неправомерной тяжести наказания («Шемякин суд») и просьбы о прекращении ссылки еще не создавали у современников впечатления непоследовательности и двойственности в поведении поэта. Однако Пушкин справедливо предвидел, что подобное впечатление может возникнуть у современников после его феерического возвращения из ссылки, поэтому буквально с первых часов своего пребывания в Москве начал распространять несколько сюжетов о том, как он, поэт и друг декабристов, был спасен от участия в восстании и от ссылки силами судьбы, независимо от собственной воли.
Первый сюжет — о том, как