. Напомним, что «предсказывающим события 14 декабря» назвал гипотетическое стихотворение Нащокин, «на 14 декабря» — Погодин, исправив определение Соболевского «о повешенных», о которых в «Андрее Шенье» ничего не говорится.
Замечательную характеристику выпущенным строфам дал Н. Я. Эйдельман:
Мы сможем говорить об особом стихотворении великого поэта, авторски «вырванном из контекста» уже готовой элегии, но лишенном конкретных черт своего происхождения: имя Шенье не названо, французская революция, конечно, угадывается по смыслу — но отсутствие реальных названий, событий делает описание максимально обобщенным и применительным к различным историческим ситуациям ‹…› Ассоциативность этого отрывка, неожиданная, не существовавшая ранее связь с нахлынувшими политическими событиями, конечно, не укрылась от Пушкина, и, может быть, явилась стимулом к «автономии» текста ‹…› сорок четыре строки, вероятно, были выделены Пушкиным как отдельное стихотворение в первые месяцы 1826 года ‹…› ‹и› предназначались для чтения в самом узком, своем, кругу[390].
И действительно, стихотворение содержало строки, которые в сентябре 1826 года приобретали характер исторического пророчества в силу туго сплетенного пучка ассоциаций, который они вызывали в тот исторический момент:
Но ты священная свобода, ‹…›
Но ты придешь опять со мщением и славой, —
И вновь твои враги падут;
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный,
Всё ищет вновь упиться им.
(II, 398–399)
Для тех читателей, которые знали, что стихотворение было написано до 14 декабря 1825 (а тем, кто не знал, как Нащокин, сам Пушкин объяснял при чтении), пророческими могли представляться строки «Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу, / Я слышал братский их обет, / Великодушную присягу / И самовластию бестрепетный ответ» (II, 398). Вспомним свидетельство Нащокина, ссылавшегося на самого Пушкина, о том, что в якобы уничтоженном стихотворении поэт «напророчил события 14 декабря».
И уж совсем вызывающе после казни декабристов звучали строки: «О горе! о безумный сон! / Где вольность и закон? Над нами / Единый властвует топор. / Мы свергнули царей. Убийцу с палачами / Избрали мы в цари».
Пушкин сам испытал некоторый мистический восторг, когда сбылось первое, как он считал, пророчество, сделанное им в «Андрее Шенье». Так, узнав о неожиданной смерти императора Александра, как представлялось поэту, им предсказанной в «Андрее Шенье», он писал Плетневу 4–6 декабря 1825 года: «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Ш‹енье› велю напечатать церковными буквами во имя от‹ца› и сы‹на› etc.» (XIII, 249). Характерно, что в письме Плетневу уже фигурирует ключевое слово «пророк», и вполне возможно, что эта автохарактеристика впоследствии трансформировалась в заглавие для соответствующих «пророческих» строф.