Для начала идти на север, в ее любимом, сто раз оправдывавшем себя направлении, – одно только плохо, что краем глаза она видела свою тень, укороченную и раздавшуюся вширь. Еще не хватало в придачу ко всем радостям пялиться на собственную тень. Но что это там? За забором дерево, полное вишен. И вот она уже свернула с дороги или, скорее, завернула, со свойственной ей грацией, в лазейку между забором и деревом, – и как она ее только высмотрела, – и, не успев туда зайти, уже вернулась с целой пригоршней вишен, еле умещавшихся у нее в руке. Как это? Вишни – в августе, а не в июне? Речь шла о том сорте, который называется кислая вишня, она более светлая по цвету и с более плотной, блестящей кожурой. Секунда, и первая вишня уже сунута в рот, на ходу, и еще одна, в надежде, что вся кислота, сконцентрированная в этих ягодах, как-то поможет ей.
И снова ничего не произошло: было, конечно, понятно, что эти вишни – кислые, раз они такого сорта. Но у нее во рту никакой кислоты от них не чувствовалось; у них вообще отсутствовал какой бы то ни было вкус, сколько она их ни съела. Было такое ощущение, будто за один этот про́клятый час порчи, который все никак не кончался, она утратила всякий вкус. Она решила проверить на кресс-салате, который рос на берегу одного из двух, разветвлявшихся тут и протекавших через Шомон рукавов Троена: то же самое безвкусие и у этой, обычно такой ядреной травы, и то же самое повторилось c известными своей горечью можжевеловыми ягодами. И даже когда она принялась объедать самые гнилые места у паданцев, попадавшихся ей во множестве в городских предместьях, – набивала себе полный рот этой гнилью и высасывала сок подпорченной мякоти, чтобы потом ее проглотить: ничего, кроме бесконечного всеохватного безвкусия, как внутри, так и снаружи. Ей даже не стало плохо. Хоть бы она заболела от этой дряни! Но никакой реакции: физически воровка фруктов чувствовала себя здоровой, несокрушимо здоровой, пребывающей в полном и, можно сказать, злокачественном здравии.
Дорога в город шла по прямой, но воровка фруктов шагала, так ей казалось, как-то криво, склоняясь все время вбок, все больше и больше, и в город вошла совсем уже скособоченной. Но нет, она не упадет, на сей раз нет, сегодня нет. Дойдя до поросшей травой круглой площади, которая одновременно имела вид тихой захолустной гавани, она стала посередине и выпрямилась, вместе со своим тяжелым грузом. Никогда еще в жизни она не стояла так прямо.
При этом она не имела ни малейшего представления, куда двигаться дальше, и не могла сойти с места. Она окончательно запуталась, и это подействовало на нее в данный момент благотворно. Перед глазами деревья на площади, некоторые обклеенные плакатами, в основном поблекшими, с информацией о праздниках, концертах и в первую очередь – типично для Вексена – блошиных рынках, «braderies», «vide-greniers», которые состоялись уже много месяцев и даже много лет тому назад. И только один плакат анонсировал будущий концерт Эминема, который должен был состояться летом следующего года, далеко от Шомона, по ту сторону французской границы, в Брюсселе. На одной из скамеек на площади забытый или оставленный намеренно чемодан: вот сейчас он взорвется и разлетятся во все стороны мелкие и крупные гвозди, – ее это вполне устраивало. Черные мухи мельтешили у нее перед глазами, и чем решительнее она пыталась их разогнать, тем больше их становилось. Краем глаза она увидела мотоцикл, пересекающий с грохотом площадь, тяжелый, внушительных размеров, не «Харлей Дэвидсон», конечно, но все же «Мицубиси», а на нем «Вальтер» или кто-то с его профилем, и если бы у нее было хоть немного сил, она рванула бы за ним и запрыгнула бы к нему на сиденье сзади, чтобы отправиться вместе через Балканы на Пелопоннес. Безнадежно, безнадежно, безнадежно.