«Волосы у меня стали дыбом», – признавался Джеремайя. Всю дорогу, пока он добирался до Ионы – на улице, в метро, снова на улице – его не покидало ощущение, что его сопровождает покойная жена, цокает рядом с ним каблучками и, переводя на ходу дух, подбадривает: «Что ты теряешь, Джеремайя?» Даже когда он, борясь с сомнениями, стоял у дверей Ионы, он услышал за спиной голос жены: «Все нормально, Джеремайя. Может, по законам иудаизма это и нехорошо, но Всевышний тебя не осудит, ты уж мне поверь. Я сейчас ближе к Нему, чем ты…»
– Прошу вас, – сказала Иона, указав на обитый кожей стул, и его усталые ноги приняли решение вместо него. Он сел, и голос его покойной жены зазвучал тише – не умолк, а словно отдалился.
– Ну что ж, Джеремайя. Давайте послушаем, как вы фальшивите, – сказала Иона. – Выясним, насколько плохи ваши дела.
Он достал кларнет (уже не такой пыльный: перед уроком он до блеска его начистил) и заиграл.
«С этого все и началось, – продолжал Джеремайя. – Наверно, рассказывать об этом в официальном письме вряд ли стоило бы, но, откровенно говоря, дети от меня далеко, да и вообще они всегда были больше привязаны к матери, а из друзей уже никого не осталось в живых… Но мне необходимо хоть с кем-нибудь поделиться. Чтобы поверить в реальность происходящего. Чтобы убедиться, что эти события в самом деле имели место, а не являются игрой старческого воображения».
В первые недели преподавательница Иона вела себя с ним очень строго. Поправляла ему руки, неправильно державшие инструмент, журила за невнимательность, останавливала, когда он брал не ту ноту, и ругала, когда он ошибался с октавой. Правда, от него не ускользнуло, что на каждый урок она наряжалась, но он полагал, что красивая одежда и тщательный макияж, добавлявший выразительности ее зеленым глазам, объяснялись ее пиететом перед музыкой, даже в его неуклюжем исполнении. А тот факт, что она не спешила вовремя заканчивать урок, он списывал на обилие собственных ошибок. «С таким выдающимся бездарем, как я, – думал он, – в один час не уложишься».
Перелом наступил на двенадцатом уроке. Он их считал, он их ждал; его жизнь протекала в их музыкальном ритме: урок, промежуток, урок, промежуток, урок…
Посередине вариаций Вебера она сделала ему знак остановиться. Он перестал играть и замер, готовый выслушать ее указания. Но она закрыла глаза и сказала:
– Хватит.
Он решил, что она имеет в виду его игру, и положил инструмент на стоявший рядом стул, но она открыла свои зеленые кошачьи глаза и сказала:
– Хватит тосковать по ней, Джеремайя. Простите, что я это говорю, но вы… Вы играете как мертвый, и больше так продолжаться не может. Я понимаю… Я понимаю, что вы очень любили жену…