Они шагали рядом по Тополиной аллее – она и сын ее дочери, похожий на своего отца. Она была рада шагать по аллее, потому что с того вечера, когда Антон незадолго до захода солнца в последний раз положил ей руку на плечо и сказал: «Ну что, котик, пошли?» – миновало уже много дней.
Она, разумеется, знала, что это случится. Вот уже несколько недель ее так и подмывало сказать Антону: «Я же тебе говорила». Но она молчала. Она не девочка, и ей хорошо известно, что никакое «Я же тебе говорила» еще не убедило ни одного мужчину. Как, впрочем, и ни одну женщину. Подобного рода замечания только вызывают в них злость.
На самом деле она еще там говорила ему, что, какой бы сильной ни была их любовь, этого для него слишком мало: «В стране евреев тебе нечего будет делать, и ты почувствуешь себя несчастным. Ты не хочешь признавать, – добавила она, – отказываешься признать, что твоя депрессия – это болезнь. Ты готов ехать со мной, и это, конечно, очень романтично, но мой ответ: “Нет”. Я не возьму тебя с собой – ради твоего же блага».
На что он возразил, что не позволит ей решать за него. Он уже в таком возрасте, когда люди принимают решения самостоятельно. В ночь перед отъездом, когда чемоданы были упакованы, а контейнеры отправлены в Израиль, он сказал: «Катя! Даже если выяснится, что я совершаю ошибку, это будет прекрасная ошибка!»
– А ты знала, что Антон не видит анемоны? – спросил Даниэль, указывая на три краснеющих в зеленой траве цветка.
– Знала.
– А если ему их показать, то видит! Правда, странно?
– Пойдем дальше, внучек. Я не могу долго стоять на одном месте: коленки болят.
– А ты знала, что Антон умеет разговаривать с коровами? – спросил Даниэль, указывая на двух коров, пасущихся в долине.
– Нет, не знала.
– Он подходит к ним близко-близко – он их вообще не боится! – и разговаривает с ними на их мумуйском языке! – сказал Даниэль и рассмеялся.
Когда он смеется, то щурит глаза и становится немного похож на нее.
– Даник, – осторожно спросила она, – а как там… та девочка из твоего класса? Соня.
– Шони, – сердито поправил ее Даниэль. – И вообще: про нее я говорю только с Антоном.
– А со мной? Со мной нельзя?
– Бабушка! Все, хватит!
Даниэль единственный понравился Антону в новой стране. Все остальное, по его мнению, не заслуживало ничего, кроме насмешки: русские песни по радио со словами на иврите; ортодоксы, летом щеголяющие в строгих костюмах; мужчины за чашкой кофе с молоком; арабское блюдо фалафель, которое евреи почему-то считают принадлежностью своей национальной кухни; доска объявлений, обклеенная афишами о детских спектаклях, хотя в квартале нет ни одного ребенка. И местные женщины в невероятно уродливых разноцветных ортопедических босоножках. И кибуц, где изготавливают эти босоножки, – обитателям квартала Источник Гордости устроили туда экскурсию, и русскоязычный гид долго пичкал их рассказом о коммунистических взглядах основателей кибуца, после чего их повели на фабрику, где предложили купить босоножки с огромной скидкой. И изумление директора фабрики, высокого мужчины по имени Израиль (ну не идиотизм – называть человека именем страны?), их дружным отказом приобрести хотя бы по одной паре («спасибо, но мы привыкли к более красивой обуви, а в нашем возрасте трудно менять привычки»). И странные названия лекарств: акамол, дексамол, какамол… А глава оппозиции, имя которого похоже на детское прозвище? А жалкие короткие дожди? А снег, тающий быстрее, чем успевает выпасть? А отец Даниэля, которого он, Антон, сравнил с шахматной ладьей? Все это служило ему предметом беспрестанных издевок.