— Вам разве не в город? Я думала, ожидаете попутную машину…
Она, сама не понимая, что делает, видимо, по крайней растерянности, а может, просто для того, чтобы сгладить свою промашку, протянула смуглое крылышко узкой ладони Антону:
— Паня…
Антон вскинул брови высоко на лоб. Его крупные припухлые губы вздрагивали, сами собой разъехались в улыбке, обнажив снежную синеву крупных плотных зубов. Поспешно поймал ее руку, утопил в широкой, разбитой всякими работами ладони.
— Тоня! — вторя ей в лад, назвался он. Но тут же спохватился: — Тю, что я!.. Антон! Просто Антон. — И для чего-то добавил, видимо, хотел успокоить невпопад пригласившую его девушку: — А мне и взаправду треба в город!
Когда полуторка качнулась, набирая скорость, Антон по-пьяному затоптался по кузову, балансируя огромными ручищами. Паня пригласила:
— Держитесь за кабину!
Они стояли рядом, не сводя глаз друг с друга. Их было только двое. И едва ли они понимали, что с ними происходит. Едва ли понимали, куда едут, зачем. Совсем неслышно в тряском погромыхивающем кузове прозвучали ее слова, тут же подхваченные и унесенные ветром:
— Мне только до Кенгеса…
Антон не знал, откуда она, но по ее чисто русскому выговору догадывался, что она не новоспасчанка. Может, из города? Может, еще откуда-то издалека?.. Услышав, что она из Кенгеса, а Кенгес вот он — рукой подать, брат Новоспасовки, — Антон просиял. Крупные зубы снова показались в счастливом оскале. Паня тоже оживилась, посветлела, заулыбалась. Откинув голову назад, взмахнув коротко стриженными льняными волосами, девушка как бы спросила взглядом: «Чему вы обрадовались?» Он ответил ей вслух:
— Мне тоже до Кенгеса!
И мысленно пропел песенку-дразнилку, которой новоспасчане-«хохлы» обычно задевают кенгесских «кацапов», сильно упирающих на «а»: «Вай, па морю плавала цибарка».
На изломе шляха они постучали в кирзовый верх кабины. Держась за Антонову руку, Паня первой спрыгнула на землю. Антон перемахнул через борт, чуть упершись в него ладонью. Он наклонился, отряхнул широко полоскающиеся над тапочками клеши, заправил выбившуюся на боку белую рубашку под брючный пояс, подбил чуть повыше закатанные рукава. Его темный чуб с буроватыми подпалами — следы весеннего солнца — нависал сбитым вправо козырьком.
Пошли не сговариваясь, не спрашивая друг друга, куда и зачем. Широкая, исполосованная колеями подвод и машин улица круто спускалась вниз, ведя в самый центр Кенгеса. На площади белой огромной клушей сидела низкая, раздавшаяся в боках церковь, обнесенная невысокой оградой. Дорога повела их влево. Спустившись под гору, она спокойно тянулась по низкой равнине до самых Пятихаток. Справа потягивало прохладой поливных огородов, нежно-зеленым дымом стлались вдоль реки кудлатые лозняки, темными купинами бугрились вербы. Вдали, за широкими просторами огородов, синел хутор Гоньки и Северина, ощетинившись пиками осокорей.