Блаватская совершенно точно знала о том, что третья глава Книги Бытия часто использовалась в целях насаждения и сохранения патриархальных порядков, и ее контрпрочтение — хотя Ева и не занимает в нем центрального места — хорошо вписывается в эту традицию феминистских «подрывных» толкований. В свою очередь, тот вклад, который сама Блаватская внесла в эту традицию, оказал воздействие на создание «Женской Библии», так как несколько участниц этого издательского проекта были теософками. Отзвуки подобных идей, только в еще более явном виде, можно обнаружить у Сьюзен Э. Гэй, использовавшей мысли, высказанные о грехопадении в «Тайной доктрине», в своих феминистских полемических выступлениях, где она возражала против обычной мужской тактики — пускать в ход третью главу Книги Бытия с политическими целями.
Затем у этих радикалистских похвал вкушению запретного плода появились разнообразные отголоски: например, в Париже, да и во многих других городах, женщины начали носить ювелирные украшения, изображавшие проступок Евы, Фелисьен Ропс создал гравюру «Яблоко» (1896), а Луиза Казати решила сама сыграть роль змея и в придачу заказала настенную роспись, где она сама должна была предстать в обличье Евы, вступающей в сговор со змеем. Тот же мотив фигурирует и во множестве литературных текстов — например, в романе Сильвии Таунсенд Уорнер «Лолли Уиллоуз» (1926) и в повести Айно Каллас «Невеста волка» (1928). Поскольку традиции, сложившиеся вокруг третьей главы Книги Бытия, сделались частью важнейших христианских патриархальных представлений о том, почему женщинам следует безропотно сидеть дома и не вмешиваться в мужские дела, было совершенно естественно, что именно этот библейский эпизод стал главным камнем преткновения, когда феминистки подступились к христианской мифологии. Хотя Блаватская и не была настоящей феминисткой, ее решение превратить змея, Сатану, в спасителя человечества, несомненно, сыграло здесь очень важную роль, потому что как духовный лидер она оказывала обширное культурное влияние на людей, увлекавшихся альтернативными идеями. Можно утверждать, что позднейшие радикальные переработки этого мотива, скорее всего, были прямо или косвенно навеяны учением Блаватской.
Другой часто повторяющийся мотив — ведьма. Эта фигура, как и история Евы, поддавшейся искушению, стала одним из основных мифологических мерил, при помощи которых люди пытались постичь якобы существовавшую связь между женщиной и Сатаной. Поэтому наделенные могуществом женские персонажи готических романов Бекфорда и Льюиса более или менее ясно воспринимаются как ведьмы, и в конце XVIII века подобные произведения помогли сформировать понятие о ведьме как о своевольной и властной женщине, помыкающей слабыми мужчинами. Такой образ обладал определенной привлекательностью в глазах многих феминисток. В следующем столетии образ ведьмы как узурпаторши мужского могущества можно увидеть, например, на картинах Бёрн-Джонса, изображающих Вивиану, которая похищает у Мерлина книгу заклинаний. Благодаря книге Мишле «Ведьма» (1862) историческое ведьмовство было переосмыслено как разновидность мятежа подчиненных против власти. Одним из элементов этой предполагаемой борьбы был и феминистский бунт. Такой взгляд на эту фигуру получил дальнейшее развитие, среди прочих, у Матильды Джослин Гейдж и Чарльза Лиланда. Особенно Гейдж обозначила эту связь с феминизмом еще резче и принялась открыто прославлять ведьму, в лице которой она чтила свою предшественницу — протосуфражистку. Здесь стоит отметить, что Гейдж не пыталась преуменьшить роль сатанизма, который приписывал ведьмам Мишле, а, наоборот, предпочла заострить феминистскую грань в умонастроениях чародеек прошлого, (будто бы) симпатизировавших Сатане и враждебно относившихся к христианству. Таким образом, якобы справлявшиеся ими черные мессы превращались в некий символический протест против патриархальной власти как на земле, так и на небесах. Итак, здесь происходило присвоение истории с откровенным политическим прицелом (и с капелькой теософии в качестве приправы — так как Гейдж была страстной читательницей Блаватской).