Таиса Сергеевна исподтишка наблюдала за Таней, незаметно избавляя ее от самой неприятной работы. Она уже знала, почему дочка профессора пошла в санитарки, и жалела ее, как жалела бы свою дочь, случись с ее женихом такая беда, но приказ Вересова был строг: «Узнаю, что делаете поблажки, — шкуру спущу. Она просто санитарка, такая же, как все, и работать должна, как все», — но каждой новенькой старшая сестра давала втянуться в работу исподволь, так что никакой вины за собой не чувствовала.
Собираясь в конце смены домой, она тщательно заперла шкаф с историями болезней и документами и отдала Тане ключ от своей комнатки.
— Посиди уж с ним, чего там, — вздохнув, сказала она. — Только замкнитесь, чтобы, оборони боже, Андрей Андреевич либо Николай Александрович не узнали, будет нам обоим на орехи.
— Спасибо, — покраснела Таня. — Мы тихонько посидим, спасибо.
Она умылась, переоделась, легла на жесткую кушетку, застланную простыней. Что показали радиоизотопные исследования? Злокачественная меланома? А может, ошибка? Та счастливая ошибка, после которой человек чувствует себя как бы заново рожденным. Бывают ведь ошибки, отец сам говорил — бывают. Почему ко мне сегодня не подошли ни Жора Заикин, ни Сухоруков, они же знают, что я здесь, мать, наверно, всему миру раззвонила. Конечно, у них много работы, даже я это заметила, и потом — комиссия, все ходят как травленые, но могли выкроить минутку-другую, особенно Жора. Мне — труднее, я — санитарка, и нечего демонстрировать, что я могу запросто подойти к Жоре, Якову Ефимовичу или Сухорукову, а они… Два слова, и стало бы спокойнее, а впрочем, нет, ничего я от них не добьюсь, даже если и подойдут, все равно правды не скажут, разве что отец… Вечером расспрошу отца, теперь у меня одна надежда — на него. А Витя осунулся за четыре дня, осунулся и похудел. Боже мой, откуда это берется, словно кирпич на голову. Еще в воскресенье и в понедельник утром я была такая счастливая, самая счастливая на свете, а теперь…
Она плакала, тихонько шмыгая носом и слизывая слезы кончиком языка, потом испугалась, что Виктора напугает ее зареванная физиономия, и умылась еще раз, благо умывальник был здесь же, в углу, и вышла в коридор.
В коридоре было пусто. Врачи уже ушли, ходячие больные гуляли во дворе, сидели в холле у телевизора, только за столиком в самом конце коридора две медсестры, заступившие на смену, что-то писали в толстые журналы; завидев Таню, они оживленно зашушукались.
Таня тихонько постучала в двенадцатую палату, но ей никто не ответил, и она приоткрыла дверь. Кроме Виктора, в палате никого не было. Виктор ничком лежал на койке, уткнувшись лицом в подушку. Серое байковое одеяло в пододеяльнике сползло с него на пол, босые ноги упирались в прутья спинки, из-под салатовой пижамы виднелись завязки кальсон. Светлые волосы ручейком сбегали в узкую ложбинку затылка, правую руку он подвернул под себя, левая свисала к полу. На тумбочке, в изголовье, лежал ломоть арбуза, красный, как кусок свежего мяса; над ним жужжали мухи.