— Но зачем? — растерянно сказал он. — Зачем тебе все это?
— Я же сказала: чтобы быть возле тебя. Экий ты непонятливый.
— Таня, ты чудо, — у Виктора дрогнул голос, и он прижал ее к себе так, что она задохнулась. — Ты просто чудо, Таня, скажи мне, из какой ты сбежала сказки, чтобы я знал, где тебя искать, если ты вдруг исчезнешь? Но не надо этого делать, право же, не надо этого делать, я ведь все равно не смогу любить тебя больше, чем люблю, я тебя так люблю, что больше уже невозможно.
В коридоре послышались голоса, и Виктор разжал руки.
— Все, наши доминошники возвращаются. Идем, я провожу тебя к автобусу.
— Нет, — сказала Таня, — мы еще побудем вместе. Я ужасно хитрая и тут же извлекла выгоду из своего положения. Таиса Сергеевна дала мне ключ от своего кабинета, когда все разойдутся, приходи.
Она покраснела и пошла к двери.
— Погоди, — Виктор догнал ее и взял за руку. — Пойдем побродим по двору, я еще сегодня не вылазил из этой норы.
У двери они столкнулись с Агеевым, Липенем и Жихаревым, горячо обсуждавшим какую-то «рыбу».
— Ты не должен был делать ету «рыбу», — горячился Липень. — Делать «рыбу», когда у меня полная рука шестерок! Нет, вы только посмотрите на етого рыбака! Он-таки доведет меня до инфаркта.
— Ладно, ладно, козу мы проиграли, что ли, — добродушно отмахивался Агеев. — Ничего, завтра мы им еще врежем.
Завидев Таню и Виктора, они расступились.
— Витя, — сказал Липень и подергал себя за нос, — сегодня вы мне нравитесь. Чтоб я так жил и вы с вашей девушкой тоже.
Виктор засмеялся и повел Таню по коридору.
Утро подхватывало Дмитрия, как пловца на гребень волны, и несло через весь день, не давая опомниться, оглянуться: бронхоскопия, электрокардиография, спирометрия, переливание крови, рентген, доминошные баталии, Светланина болтовня о редакционных новостях, завтраки, обеды, ужины, а потом все откатывалось, как морской отлив, и наступали сумерки — время длинных теней и тоскливых мыслей, время обнаженного дна. За чернеющим перелеском догорала узкая, холодная полоска зари; небо медленно наливалось синью, и в ней, в этой сини, проступали еще блеклые, похожие на обсосанные леденцы, звезды; исчезали вороньи стаи; предметы теряли свои очертания, размазывались, расплывались. День умирал трудно и горько, как человек, словно не верил, что завтра возродится, повторится в другом дне, и Дмитрий, стоя у открытого окна, ощущал это умирание каждой клеточкой своего тела.
Он боялся сумерек, и все в клинике их боялись; это было время, когда затихала не только природа, но и люди, выброшенные кипением дня на пустынные берега своих душ.