Озеро было рядом, рукой подать: метров триста по пыльной улице, за старой деревянной школой, не озеро — небо, упавшее на землю, а то, что виднелось над головой, было лишь его бледным отражением. На берегах еще не было ни белой махины санатория, ни дома отдыха, ни ресторана-поплавка, ни консервных банок, ни транзисторов, ни пустых бутылок, ни яичной скорлупы, ни мятых газет, ни уродливых кабин для переодевания, — только выброшенные штормом коряги сохли на желтом песке, да виднелось несколько домиков на круче, по правую руку, да где-то там, дальше, была университетская биостанция. Словно заколдованные, скользили по безбрежной сини черные, просмоленные рыбацкие лодки. Вода была такой прозрачной, что песчинки на дне вспыхивали под солнцем — сколько песчинок, столько и солнц. С кручи глядели в зеркальную гладь и не могли наглядеться изогнутые напором ветра сосны. Юркие стайки мальков сновали в перепутанных клубках ветвей. Далекий горизонт, словно тончайшей кисеей, был подернут лиловой дымкой.
Озеро начиналось бесконечными отмелями; чтобы искупаться, нужно было долго брести по укатанному непрерывным движением воды песку, по радужным солнечным бликам, слепившим глаза, по белым плоским облакам; вода была как теплое, еще не успевшее затвердеть стекло, вязкое и хрупкое одновременно, и страшно было резким, неловким движением разбить, возмутить, осквернить ее покой.
По утрам хозяйка доила комолую корову — сквозь открытые окна было слышно, как тугие струйки молока дзвынкают о дно подойника. Оглушительно громко хлопал длинным кнутом пастух, собирая стадо. Голосил огненно-рыжий певень, взлетев на плетень и победно оглядывая сверху двор. Все было какое-то ненастоящее, невзаправдашнее, как театральные декорации: широкие лавы, балки, трехлинейная керосиновая лампа на длинном крюке, тусклый образ богоматери с пузатеньким младенцем, разлапистый фикус с толстыми глянцевыми листьями в кадке, шуршащий сенник. Только Светлана была настоящая, — теплая, сонная, она дышала глубоко и ровно, уткнувшись носом ему под мышку. Осторожно скосив глаза, Андрей смотрел на нее и вспоминал иную Светлану: растрепанную, с остановившимися глазами, с ярко-малиновым пятном на щеке, — и невидимая соломинка щекотала у него в горле.
Утром они завтракали молоком, ржаным хлебом и рассыпчатой картошкой, — хозяйка выворачивала картошку из черного чугунка в глиняную миску, и над ней курился пар, а молоко, остуженное в колодце, было таким холодным, что запотевали кружки; затем шли на озеро, забредали туда, где вода уже казалась не голубой, а зеленоватой, как бутылочное стекло, купались, пока у обоих кожа не покрывалась пупырышками, молча лежали на раскаленном белом песке. Над озером хлопьями пены кружили чайки, голоса у них были хриплые, резкие; время от времени чайки складывали крылья, камнем падали в воду и, вынырнув, медленно покачивались на ней, как бумажные кораблики.