Снова никакого поцелуя.
Только едва ощутимое касание кончиком носа. Щекочущая линия, незаметное, как взмах крыльев бабочки, прикосновение. Его дыхание стало чаще, и я чувствовала как быстрее бьется сердце под моей ладонью, но ничего не происходило, кроме этих недо-прикосновений – носом, губами, щекой…
От них теперь все горело, особенно – губы. За зажмуренными глазами мелькали звезды, и уже отчаянно хотелось податься вперед и…
Он дразнится, – внезапно осенило меня. Он этого и добивается!
Чтобы я сама его поцеловала – так или иначе.
Вот… гад!
Мне почему-то стало ужасно обидно. Вот прямо до глубины души. Чуть ли не до слез.
Хотя я сама себе эту обиду никак не могла объяснить.
И я стиснула кулаки, сминая зажатую в них футболку.
– Как ты съездил домой? – выдохнула я, с усилием разлепляя ресницы.
Лагранж дернул углом рта, и было непонятно, к чему относится эта мимолетная досадливая реакция – к тому что я задала вопрос или к его содержанию.
– Нормально, – ровно ответил он. И все.
Острое разочарование поднялось из глубины души. Конфеты-шарики, но не откровенность, да?
Я дернулась подняться, но ладони сильнее сжались на талии.
– Нет, стой. Подожди, – отрывисто произнес Даниэль и прикрыл глаза, нахмурившись – между бровей залегла складка. – Я просто не люблю ездить домой. Поэтому и говорить про эти поездки не люблю.
– Почему не любишь? – удивленно спросила я. – Ездить?..
Не знаю, рада ли я была бы видеть отчима каждые выходные, но все же совсем не выбираться из Горок было тоскливо. Да и отец не отчим… хотя, конечно, всякое бывает.
– У нас с отцом… сложные отношения, – подтвердил мои мысли Даниэль, медленно и тщательно подбирая слова. – Особенно после смерти матери. Он считает, что я недостаточно… хорош, чтобы носить звание его наследника. И что я не прилагаю должных усилий, чтобы соответствовать его ожиданиям. Так что выходные – это не отдых, а… наверстывание отставания.
Пока он говорил, лежащие на моей талии ладони пришли в движение, погладили вверх-вниз, потом по спине, а потом нырнули под полы пиджака и коснулись меня поверх тонкой ткани блузки. Прикосновение обожгло, я вздрогнула, и руки Лагранжа снова замерли, будто всегда тут и лежали.
– Это из-за того, что тебя исключили из Академии? – мой собственный голос звучал как-то странно, будто резко сел.
– И это тоже, – Даниэль ответил уклончиво, и взгляд, до этого прямой, вильнул.
У меня от разговора было ощущение, что я ковыряюсь ржавым гвоздем в свежей ране. И почему-то отчаянно, до одури просто хотелось его пожалеть. Пусть то, что он дал мне – это были крохи. Вопросов оставалось куда больше, чем найденных ответов. Но… как ни крути, а женщинам куда легче плакаться на то, что кто-то их обижает. Я-то иногда бешусь от собственного бессилия, а он? Двадцать лет, почти двадцать один, взрослый парень, а для родителя как несмышленый щенок.