ГОРАЛИК. Это означало делать что?
ВЕДЕНЯПИН. Это означало писать стихи, переводить стихи и давать частные уроки. Между прочим, в те времена можно было довольно прилично зарабатывать поэтическими переводами. У меня не было недостатка в предложениях. Если бы я захотел, я мог бы переводить, как говорится, километрами, но я понимал, что это не для меня. Совмещать перевод с собственными стихами я не мог. Но по крайней мере теперь не надо было ездить в Тимирязевку.
ГОРАЛИК. Как начали протекать дни?
ВЕДЕНЯПИН. «Дар» читали? Вот примерно так. Нет не совсем. Дело в том, что я уже был женат и у меня рос сын, родившийся в 1980 году. Мы жили тогда в двухкомнатной квартирке возле метро «Молодежная» на пятом этаже в «хрущевке», и, конечно, надо было зарабатывать. Такого понятия, как деньги (в современном смысле слова), в те годы еще не было (во всяком случае, для того круга людей, с которыми мы дружили), но все-таки есть-пить, одевать ребенка надо было. Я переводил, давал уроки английского, работал сторожем в детском саду. Были еще какие-то смешные подработки, которыми я совершенно, надо сказать, не тяготился, потому что в этом была естественная и даже модная для тех лет богемность.
Как протекали дни? Что-то я переводил, обычно утром, потому что вечером мне трудно работать вообще. Еще я читал, довольно много, надо сказать, и все свободное время пытался сочинять. Свободным я называю в частности время в транспорте, пока едешь на урок, или идешь в магазин, или когда ложишься спать, а иногда и посреди ночи. А иногда и по утрам – ведь переводил я не каждый день. Происходило это с разным успехом, но невероятно меня захватывало. Собственно, правильно будет сказать, что я почти все время находился тогда в состоянии сочинительства; я писал стихотворение очень медленно, в среднем два месяца, но оно меня не отпускало, заставляло все время о себе (стихотворении) думать. Порой в самые неподходящие моменты. Так продолжалось лет до тридцати примерно. Ну а еще в те годы происходили всякие события, связанные с двумя, казалось бы, разновекторными вещами: крещением (и хождением в храм) и влюбленностями. Не знаю, стоит ли об этом говорить и тем более это публиковать.
ГОРАЛИК. Ровно настолько, насколько вы хотите.
ВЕДЕНЯПИН. Давайте я попробую все-таки что-то про это сказать, потому что без этого трудно соотнестись со всем остальным, а там посмотрим. Итак, в двадцать один год я крестился. Тут много факторов, о самых личных (и, вероятно, самых важных) я все-таки, пожалуй, рассказывать не стану, но о более внешних и «общекультурных» скажу. Возможно, тут сыграли роль и мои детские переживания, связанные с бабой Нюрой и ее церковностью, и, конечно, книги наших религиозных философов начала ХХ века, которые я брал из библиотеки Е. Л. Шифферса, и сама фигура Шифферса, и, разумеется, русская классическая литература. Кажется, С. С. Аверинцев, если я ничего не путаю, заметил как-то, что когда советский читающий мальчик входил в храм и слышал эти слова, которые там произносились, он попадал в пространство русской культуры, где были Достоевский, Тютчев, Пушкин и другие, той самой, частью которой хотелось быть через головы, так сказать, всяких советских «культурных деятелей». Чем-то вроде маленьких храмов были в те времена и дома-музеи всех этих дворянских писателей, художников и композиторов, да и просто все дома-руины дореволюционного времени, казавшиеся чудесными. Ну и конечно, собственно, церковные здания, превращенные в склады или еще во что-нибудь, и действующие храмы. Храм был островом в море диковатой жизни.