С Расином все обстояло иначе. Он и не был никогда укоренен в жизненных привычках, упроченных поколениями, не знал ни патриархальной строгости, ни сердечного тепла родительского дома.
Отрочество его было наполнено не столько воспитанием чувств, сколько усвоением понятий. Таких понятий, согласно которым театр, вообще искусство, вообще наслаждение, игра, кипение страстей – за пределами нравственной нормы, и тот, кто всему этому предается, – за пределами людского морального сообщества. Выбрав театр, он отказывался от внушенных с детства правил морального и житейского поведения. О каком-нибудь «честном занятии», как мечтала для него тетушка Агнеса, не могло быть и речи. Стремился он к славе и блестящему положению в свете, для чего старался завязывать и укреплять связи с самыми влиятельными людьми, как можно ближе к самой верхушке власти. А повседневное его существование протекало среди богемных литераторских застолий и развлечений.
Излюбленным местом таких сборищ был кабачок «Белый крест» в старинном, еще недавно оживленном, а в те годы уже выходившем из моды и пустеющем квартале Маре. Поэты, захаживавшие сюда, – люди разного возраста, разной судьбы, и между собой они связаны отношениями непростыми. Тут бывает Лафонтен, давний приятель Расина. Лафонтену за сорок, но он пока еще не принимался за труд, которому будет суждено его прославить, – книги басен. После того как он посмел заступиться за своего благодетеля Фуке в элегии «К нимфам Во» и даже в оде, обращенной к самому королю, он впал в немилость у Людовика и не может рассчитывать ни на пенсию, ни на избрание в Академию. Он имеет, правда, должность смотрителя вод и лесов и место при дворе вдовы Гастона Орлеанского, тетки короля; и то, и другое – чистая синекура. А поскольку Лафонтен не склонен обременять себя заботами о содержании жены и сына (он и видит-то их нечасто), ему хватает на прожитье. Утешается же он тем, что сочиняет «Сказки» нескромные и веселые, где действуют монахи-обжоры, любвеобильные монахини, смышленые простолюдины, обманутые мужья, – персонажи и ситуации, привычные для средневекового французского горожанина, но в середине XVII столетия совершенно неприличные на слух цензоров и оскорбляющие их нравственные чувства. Кольбер вскоре запретит печатать «Сказки».
Лафонтен будет крайне этим удивлен: он и не помышлял подрывать устои религии и морали. И удивление его совершенно искренне. Можно от души смеяться над сластолюбивым монахом или простаком-рогоносцем и оставаться при этом твердым в вере и здравым в семейных нравах, – ощущение жизни, которое было свойственно слушателям средневековых фабльо и которое сам Лафонтен, едва ли не последним в Европе, сумел сохранить. С тем же невинным простосердечием, с каким он описывал в «Сказках» утехи и радости плоти, он будет воспевать подвиги целомудрия в «Пленении святого Малка» – стихотворном переложении легенды, рассказанной некогда святым Иеронимом и переведенной Робером д’Андийи; это история о том, как юноша и молодая женщина были вынуждены по приказу тирана уступить в брак, делить кров и ложе, но сумели сохранить целомудрие до того дня, когда им позволено было принести монашеские обеты. До этой поэмы, правда, еще далеко; но в 1665 году, одновременно с первым сборником «Сказок» Лафонтен выпускает в свет свои переводы из святого Августина. А когда он умрет и его разденут на смертном ложе, чтобы обмыть, то обнаружат на нем под рубашкой власяницу.