«В Париже многие говорят со всей серьезностью, что Мольер один исправил больше пороков при дворе и в городе, чем все проповедники, вместе взятые. И я полагаю, что они правы – до тех пор пока речь идет о недостатках, являющих собой не столько преступление, сколько дурной вкус или глупое упрямство, каковы, к примеру, повадки недотрог, прециозниц, тех, кто не знает меры в моде, кто выдает себя за маркиза, кто непрестанно твердит о своем благородном происхождении, кто всегда готов показать знакомым какой-нибудь стишок своего сочинения, и так далее… Что же до распутного волокитства, зависти, мошенничества, скупости, тщеславия и других подобных пороков, – не думаю, чтобы он причинил им много вреда. Можно утверждать даже, что нет ничего лучше для пробуждения кокетства, чем эти пьесы, потому что в них постоянно поднимаются на смех старания отцов и матерей воспротивиться любовным плутням их детей…»
И другое: «Нужно осудить речи, в которых этот строгий противник слишком широких канонов[47], этот суровый реформатор ужимок и гримас наших прециозниц разглагольствует тем не менее во всеуслышанье о преимуществах недостойного попустительства для мужей и побуждает женщин постыдными уловками мстить своим ревнивцам. Он показал нашему веку плоды, коих можно ждать от театральной морали, которая обрушивается лишь на то, над чем смеется свет, однако же нисколько не мешает ему погрязать в пороке».
Первый пассаж принадлежит протестанту, скептику и вольнодумцу, эмигрировавшему в свободомыслящую Голландию и прожившему там большую часть жизни, – Пьеру Бейлю; напечатан он был в 1684 году в издававшейся Бейлем в Амстердаме газете «Новости республики ученых». Второй – отрывок из «Максим и размышлений о театре» (1694), сочинения «хранителя Церкви именем короля» Жака-Бениня Боссюэ. Едва ли можно найти еще хоть один пример такого полного согласия между этими двумя людьми, противостоявшими друг другу решительно во всем. Но оба были моралистами крепкого закала, и оба отказывались принимать всерьез моралистические притязания Мольера.
Итак, Корнель отвечал хулителям театра неколебимой верой в благотворно-наставителъное воздействие своих сочинений и готовностью самому быть их цензором, самому убирать из них то, что такому воздействию не служит, – скажем, изображение счастливой, торжествующей любви. Мольер понемногу отходил от мысли, что прямое моральное назидание есть задача и средство театра, тем более – единственная его цель. И в образе жизни их трудно заметить следы метафизического беспокойства. Корнель, даже бывая в Париже, жил как провинциальный буржуа – уединенно и скромно, а в родном Руане, погружаясь в тихое течение налаженного, размеренного семейного быта, и вовсе мало чем выделялся среди прочих добропорядочных горожан. Уклад и ритм мольеровского существования тоже выдавали в комедианте буржуа – но буржуа столичного, предприимчивого и деятельного, точно угадывающего вкусы своих «клиентов», умеющего выполнять заказы в срок, обходить конкурентов, и, добиваясь своих целей, сохранять должное равновесие между упорством и уступчивостью. Их обоих, и автора возвышенных трагедий, и дерзкого комедиографа, театр не вырывал из круговорота «роевой жизни» и, меняя их судьбу, не менял склада души, самого тока крови в их жилах.