Приняв беспечной шутки вид,
Искусство правду говорит —
Ты сделал музу лучшей школой,
Где узнают добро и честь,
Где даже в реплике веселой Серьезность проповеди есть.
Пускай клеветники свой яд Разбрызгивают и вопят,
Что груб внутри ты и снаружи,
Уродлив, как ни поверни.
Будь ты хотя б немного хуже,
Не так бранились бы они.
[48]К Мольеру же он обратил свою вторую Сатиру – небольшое, но весьма примечательное сочинение. Как пишутся стихи, как приходит рифма? Возможно, есть гении – Мольер, очевидно, из их числа, – к которым рифма прилетает по первому зову или даже сама их ищет. Он, Буало, не таков. Поиски рифмы для него – мучительный, беспрестанный труд. То есть, он мог бы, конечно, как иные, как многие, строчить стих за стихом, набивая их расхожими образами и рифмами, которых тогдашний читатель ждал, как пушкинский читатель – рифмы «розы» к слову «морозы». Но это недостойно истинного поэта. Задача его не в том, чтобы найти два слова со схожими окончаниями. Задача в том, чтобы эта звуковая перекличка подчеркивала смысл, а не заменяла его; облегчала, а не затемняла его восприятие. И потому настоящий поэт должен работать, работать в поте лица, переделывать сочинение по сту раз, написавши четыре слова, зачеркнуть три из них – и начинать все сначала. А как же вдохновение, наитие, творческий жар? Что же, они вовсе не нужны поэту, и его ремесло дается любому в награду за трудолюбие? Нет, страсть и призвание – не пустые слова. Но это то, что неодолимо заставляет поэта вновь и вновь возвращаться к своему изнурительному, лишающему покоя и мирных наслаждений занятию, подвигает и впрямь «для звуков жизни не щадить» – а не то, чем можно подменить кропотливые, усердные, поверяемые разумом старания.
Буало читал свою Сатиру друзьям. Когда он, уже близясь к концу, произнес такие строки:
С пера глупца стихи стекают, как вода.
Он любит их писать и пишет без труда.
О муках творчества он знает понаслышке.
Без памяти влюблен он в собственные книжки.
Но ум возвышенный пытается найти
К вершине мастерства тернистые пути
Его сомненье жжет и недовольство гложет.
Всем нравится – себе понравиться не может, —
Мольер схватил его за руку и воскликнул: «Вот великая истина! Что до меня – поверьте, я за всю жизнь не сделал ничего, чем был бы доволен».
Казалось бы, забота о ясности и здравом смысле в поэзии, упорство в совершенствовании и тщательной отделке стиха, отношение к искусству как к мастерству – все это, как и уважительная любовь к Малербу, предшественнику и учителю в ремесле, должна была сближать Буало с Шапленом. Но нет. Во-первых, поэтическая практика у Шаплена далеко расходилась с его теоретическими воззрениями. Стих его был коряв, стиль многословен и невразумителен. А во-вторых – и, быть может, в-главных – он распоряжался королевскими пенсиями. Ни Буало, ни Фюретьер в число пенсионеров не попали. Буало возненавидел даже своего старшего брата, которому пенсия досталась; что же говорить о чувствах, которые он испытывал к Шаплену? В компании, собиравшейся в «Белом кресте», если кто и не питал жгучей вражды к Шаплену – подателю благ, то все от души потешались над Шапленом-поэтом. Луи Расин рассказывает, что его отец «был завсегдатаем обедов у знаменитого трактирщика, где собирались Буало, Шапель, Фюретьер и кое-кто еще. Трапезы эти оживлялись остроумными шутками, а каждый промах сурово наказывался. На столе лежала поэма Шаплена об Орлеанской деве, и сотрапезники определяли число стихов, которое должен был прочесть провинившийся, в зависимости от степени прегрешения. Оно было очень тяжким, если виновного присуждали к чтению двадцати строк; а решение осудить на чтение целой страницы считалось смертным приговором».