Что же касается несовместимости истории и панегирика, верности беспристрастной правде и бесхитростному слогу – увы, этих своих обещаний Расин тоже не сдержал. Вот как он рассказывает, к примеру, о заключении Нимвегенского мира – договора, который потребовал от Франции компромиссов никак не меньших, чем от ее противников: «Так Король, который видел, как все государи Европы один за другим объявляли себя его врагами, ныне видит, как те же самые государи один за другим ищут его дружбы и принимают желанные его воле установления; он подписывает мир, заставляющий размышлять, вел ли он войну с большею славою для себя, либо же завершение ее было более ослепительно. Вот, вкратце, часть деяний государя, в возведении коего на высочайшую ступень славы, доступной смертным, фортуна словно бы находила для себя наслаждение, если бы можно было сказать, что фортуна сколько-нибудь причастна к его победам, каковые суть лишь непрерывная цепь его собственных чудеснейших дел. Поистине, никогда еще полководец не таил столь успешно собственные замыслы и не проникал столь глубоко в замыслы врагов. В любых обстоятельствах он видел то, что следовало видеть, делал то, что следовало делать…» И так далее.
Есть свидетельства о том, что многие при дворе, да и сам король, не слишком одобрительно относились к такого рода писаниям. Современник-мемуарист рассказывает:
«… Меня считают историком, и таким образом я должен вступать в сношения с военачальниками и с теми, кто занимается государственными делами, среди прочих – с маршалом д’Эстрадом… Он говорил со мной о Пелиссоне[86]… Впрочем, король, уступив настояниям госпожи де Монтеспан, позволил Расину и Депрео, также своим поэтам, писать на тот же сюжет. Расин был автором многих пьес и поэтом лучшим, чем Пелиссон; но так как в своих стихах он вкладывал в уста Александра плебейские понятия, маршал д’Эстрад сказал мне, что опасается, как бы он, будучи простолюдином, не сделал того же с историей Людовика. Я сказал, что его следует извинить, если он не понимает образа мыслей короля.
Расин был в моде, как и Депрео, его неразлучный товарищ. Их называли философами; я знал обоих. Расин – большой педант, но Депрео – человек здравомыслящий; он сочинил несколько весьма остроумных сатир и признавался мне, что занялся историей скорее по приказу, чем по желанию души. Маршал д’Эстрад подошел ко мне на днях улыбаясь и сказал: "Я же говорил вам, что лучше бы нашим историографам вернуться к своим рифмам. Эти господа читали вчера у госпожи де Монтеспан куски из своей истории; король качал головой и время от времени тихонько говорил госпоже де Монтеспан: 'Газеты, газеты'". Графиня де Грамон подтвердила этот рассказ. Роз