мне говорил, что интерес, который госпожа де Монтеспан питает к трудам этих людей, идет от госпожи де Тианж, очень благоволящей к Расину, потому что он обладает прекрасной внешностью и похож на господина де Марсийяка
[88], которого она некогда любила.
Впрочем, король не очень занят историей, ибо наслушался стольких проповедей, стихов, речей и книг, ему посвященных, что устал от них. Я подметил, что он дает щедрее, чтобы заставить их замолчать, чем когда просит их продолжить. Когда к нему обращаются в слишком выспреннем стиле, он тихонько посмеивается с госпожой де Монтеспан; но на людях он молчит и хранит вид самый серьезный; ему вообще свойственно вести себя с важностью театрального короля…»
Все ли здесь соответствует истине, судить трудно. Во всяком случае, Расину король не препятствовал славословить его подвиги и добродетели ни в исторических сочинениях, ни в академических речах и трудах. В октябре 1678 года аббат Кольбер, второй сын всесильного министра, был принят в Академию (хотя ему было только двадцать четыре года и особых заслуг за ним не числилось). По воле случая председателем Академии был тогда Расин – это место академики занимали поочередно, сроком на три месяца, – так что ему выпало произносить приветствие от Академии в ответ на благодарственную речь новичка. Воздав хвалы самому аббату, его славному семейству, а главное – тому пылу, с которым все Кольберы служат королю, Расин сказал: «Сударь, вы вступаете в собрание, исполненное того же духа, того же рвения; и я повторяю снова, мы все здесь соперничаем в одной страсти – по мере сил способствовать славе столь великого государя: каждый из нас употребит на это дарование, данное ему природой. И даже в труде, нас объединяющем, – в составлении словаря, что само по себе кажется занятием столь унылым и неблагодарным, – мы находим для себя удовольствие. Все слова, все слоги нашего языка становятся для нас драгоценны, коль скоро мы и в них видим средства, долженствующие послужить ко славе нашего августейшего покровителя».
Людовик, конечно, был самовлюблен и тщеславен; и все же личная его суетность не выходила за пределы здравого смысла, и вовсе уж несуразная лесть была ему скорее неприятна. Когда несколько лет спустя Расину снова пришлось произносить речь в качестве председателя Академии, на сей раз – по случаю вступления в нее Корнеля-младшего и некоего господина де Бержере, чиновника по иностранным делам, он долго говорил о прозорливости и всемогуществе короля, его непререкаемом авторитете среди всех европейских монархов, а закончил такими словами: «Как счастлив тот, кто подобно вам, сударь [т. е. господин де Бержере], имеет честь приближаться к этому великому государю и, созерцая его вместе со всеми в тех наиважнейших обстоятельствах, когда он вершит судьбы всей земли, может также видеть его и в частной обстановке, изучать все мелкие его поступки, в коих он являет себя не менее великим, не менее героическим, не менее достойным восхищения, исполненным справедливости и доброты, всегда владеющим собой, без пристрастий, без слабостей, одним словом: мудрейшим и совершеннейшим из людей!» Луи Расин по этому поводу замечает: