«Поскольку вы завтра отправляетесь ко двору, прошу вас, сударь, захватить с собой прилагаемые бумаги. Вы знаете, что это такое. Сначала я намеревался, как меня и просили, делать свои замечания в тех местах, где мне это казалось необходимым; но так как они потребовали бы разъяснений, что растянуло бы работу, я решился не заканчивать начатое и предпочел перевести текст заново. Я дошёл до речи врача… Как бы то ни было, этой попытки достаточно, чтобы доказать госпоже де… мое искреннее желание ей повиноваться. Правда, нынешний месяц напомнил мне о римском празднике Сатурналий, когда рабы позволяли себе в обращении с хозяевами такие вольности, о которых в другое время и не помышляли. Мое поведение весьма на это похоже: я веду себя с госпожой де… без церемоний, принимаю учительский тон; обхожусь без снисхождения с ее словами и фразами, отбрасываю их, когда мне заблагорассудится. Но, сударь, праздник не будет длиться вечно, Сатурналии закончатся, и сиятельная дама вновь обретет над своим слугой всю власть, ей принадлежащую. Мои заслуги в любом случае невелики; надо признать, что стиль ее восхитителен; в нем есть мягкость, недоступная нам, мужчинам; и если бы я продолжал переделывать ее труд, скорее всего я бы его испортил. Она перевела речь Алкивиада, которой кончается "Пир" у Платона; согласен, что она его подправила, выбрав выражения тонкие и изящные, которые отчасти приглушают грубость предмета[90]; но при всем том эту часть, я полагаю, было бы лучше опустить. Она не только непристойна, но и бесполезна, поскольку содержит похвалы не любви, о которой идет речь в этом диалоге, а Сократу, который там появляется всего лишь как один из собеседников. Вот, сударь, канва для тех слов, которые я прошу вас сказать госпоже де… от моего имени. Заверьте ее, что я сильно простужен вот уже три недели, и в отчаянии оттого, что не могу передать ей эти бумаги сам; а если, паче чаяния, она попросит, чтобы я довел перевод до конца, сделайте все, что в ваших силах, дабы избавить меня от этой каторги. Прощайте, доброго пути; дайте мне знать о себе, как только вернетесь».
Расиновский перевод до нас дошел; из него видно, что Расин все двусмысленные места подлинника затушевал так, чтобы читатель не догадывался, какая любовь имеется в виду, – впрочем, делая это очень искусно, не искажая философской сути сочинения. Но как не заметить, что заботой о нравственном уроке переводимого текста проникнут Расин, светский человек, придворный и еще недавно театральный поэт, приятель актеров и любовник актрис, – а не женщина, монахиня, аббатиса Госпожа де Рошешуар де Мортемар, впрочем, осталась недовольна отношением Расина и Буало к ее работе и, очевидно, не склонна была праздновать Сатурналии ни одного дня. Она писала раздраженно: «Что до критики Депрео, то я поначалу восприняла ее спокойно, ибо это вещь неизбежная и, следовательно, она не должна вызывать ни гнева, ни удивления. Я знаю также, что господин аббат Тетю ее отверг, и все достойные люди последовали его примеру. Если довольным собой можно быть только с одобрения этих двух господ [то есть Буало и Расина], то придется отказаться от такого счастья, и я полагаю, нас ничто не принуждает к столь беспрекословному повиновению».