Что касается истории с запиской о бедствиях народа, то кроме Луи о ней не упоминает никто из современников, а сам Луи не слишком надежный свидетель. В середине XVIII столетия, когда Луи писал биографию отца, участливая озабоченность писателя страданиями простого люда – вещь обычная; полвека назад дело обстояло совсем иначе. Рассказ Луи – скорее всего еще одна выдумка, подгоняющая облик отца под идеальные понятия сыновнего времени. И все же выдумка эта не кажется вовсе невероятной. К концу XVII века во Франции уже пробивается догадка, что кроме бедняков как предмета филантропических щедрот, кроме крестьянства и горожан как политической силы, с которой изредка приходится считаться, существует положение народа как социальная проблема. Среди людей, которых такая догадка осеняет, есть и близкие знакомые Расина.
Один из них – маршал Вобан, знаменитый военный инженер и полководец, построивший множество укрепленных крепостей, написавший замечательные труды по фортификации, руководивший осадой десятков городов. Сирота, воспитанный сельским кюре, «самый бедный дворянин во Франции», как он сам о себе говорил, Вобан с семнадцати лет пошел в военную службу, сражался под началом и Конде, и Тюренна. Он был известен тем, что старался щадить человеческие жизни, и не только своих солдат, но и жителей осажденных городов. Кстати, и Расин, которому Вобан не раз сообщал необходимые историку подробности военных действий, свидетельствует об этой его черте в одном из писем. Но под конец жизни Вобан впал в немилость, и вовсе не потому, что Людовику были неугодны его ратные труды. Маршал раздражал короля своими дерзкими замечаниями о самой королевской политике. Один свой труд, обдумывавшийся долгие годы, Вобан решился опубликовать лишь за полтора месяца до смерти, в 1707 году. И был, очевидно, прав: книга вышла без королевской «привилегии» и была тут же запрещена, тираж конфискован. Называлось это сочинение «Проект королевской десятины». Речь в нем шла о том, что все граждане должны вносить вклад в благосостояние государства сообразно своим возможностям; а потому разного рода произвольные подати следует заменить чем-то вроде единого подоходного налога, размер которого зависит от имущественного, а не сословного положения подданного.
Среди приятелей Расина и другое известное и влиятельное лицо – Франсуа де Салиньяк де Ла Мот де Фенелон, архиепископ Камбрейский, наставник герцога Бургундского. У этого прелата были самые тесные и дружеские отношения не только с госпожой де Ментенон, но и с семейством Кольбера, с обоими его зятьями – герцогом де Шеврёзом и герцогом де Бовилье. А герцог де Шеврёз был, как мы помним, давним другом, а в свое время и покровителем Расина. Когда в 1692 году троюродный брат Расина, Эли Дюпен, доктор Сорбонны, имел несчастье какими-то своими богословскими высказываниями навлечь на себя гнев Боссюэ, Расин прибегнул именно к посредничеству Фенелона, пытаясь с его помощью уладить дело. Увы! Боссюэ был неумолим, ни доводы заступников, ни смирение самого «провинившегося» его не смягчили, и бедный Дюпен был изгнан из Сорбонны. А вскоре опала постигла и самого Фенелона. Видимым ее поводом было увлечение Фенелона новой религиозно-мистической доктриной – квиетизмом. Родилась она в Испании; во Франции же главной ее адепткой была некая госпожа Гюйон; к тому времени, когда она познакомилась с Фенелоном, это была сорокалетняя вдова, не слишком образованная, без особых интеллектуальных дарований, крайне экзальтированная и весьма предприимчивая. Фенелон увидел в ней продолжательницу мистической традиции в католицизме, наследницу испанских святых – Терезы Авильской, Иоанна от Креста. Квиетизм (от латинского слова, означающего спокойствие, безмятежность) проповедовал полное самоуничтожение личности, ее совершенное растворение в чистой, «незаинтересованной» (то есть, не подогреваемой ни страхом загробного возмездия, ни надеждой на потустороннее блаженство) любви к Богу. Такая любовь предполагает отказ от всякого деятельного духовного усилия, отрешенность не только от любых земных волнений, но даже от забот о собственном спасении; молитва должна быть не просьбой, обращенной к Богу будь она даже просьбой о прощении грехов, но приведением души в состояние совершенной прозрачности, «проницаемости» для Господней воли, освобождением ее от всех собственных желаний, тревог и чувств, так что для чистой любви квиетистов Бог – одновременно и объект, и субъект.