Однажды утром раздался звонок с незнакомого номера. Сердце у меня екнуло.
Саша.
Я узнал голос автостопщика. Автостопщика, более чем неуместного, как никогда замкнутого в своем мире, отрезанного от всего, не в теме. Вновь ставшего тем, кто двадцать лет назад меня наконец достал. Я слушал, как он рассказывает какую-то недавнюю чушь в полной уверенности, что я не поверю своим ушам, рассуждает про плантации свеклы на севере – они не совсем миф! – и Северное море, оно его потрясло, я тебе клянусь, Саша, ты бы видел вчера этот свет, весь этот, как всегда, эгоцентричный треп, в другое время я бы, наверно, улыбнулся, но в то утро просто не мог это слышать, не получалось, уши отказывались, все тело ощетинилось, не желало длить этот телефонный разговор, которого хотел он, который начал он, который продолжал он и который, ко всему, он вот-вот закончит, нажмет на отбой в ту минуту, когда решит сам, сошлется на какое-нибудь неотложное дело, поход в магазин, встречу, невесть на что.
Одна мысль – иди в жопу.
Иди в жопу – с такой силой, что я сам удивился.
Внезапно осознав, что я его перестал выносить. Что даже голос его, отсутствующего, мне в тягость.
Наверно, настоящий друг так бы и сказал. Еще несколько дней назад я бы, наверно, сам его оборвал.
А теперь, наоборот, ликовал, что он ничего не знает. Ликовал, понимая, что он вообще не в курсе ситуации, не в курсе, что Мари уехала, не в курсе, откуда я с ним говорю. Не в курсе, что я уже несколько дней ночую под его крышей, что приглядываю за его сыном. Не в курсе, что в эту минуту я сижу у него на кухне, у окна в его сад.
Я позволил ему вляпываться. Накрываться медным тазом. Спрашивать, как дела у Мари, словно дела мирно шли своим чередом, а с чего бы иначе. Потом повесил трубку. Вышел в сад проветриться. Походил по мокрой ледяной траве. Глядя на недвижные ветви лавров, задубевшие от долгих холодов.
Иди в жопу, подумал я, хохоча в душе; не то чтобы я гордился этим хохотом, но мне полегчало.
Мари вернулась через десять дней. Около двух часов ночи.
Я проснулся от скрежета замка внизу, вечного его жуткого скрежета. Подумал, что это она. Тихонько позвал: Мари. Услышал шаги на кухне. Звук воды, льющейся в стакан, потом стук стекла о керамическую раковину.
Я прислушивался, лежа в двуспальной кровати, теперь я решился на ней спать, в основном удобства ради: неизвестно, сколько еще ночей придется здесь провести.
Подумал, что вообще-то внизу мог быть и он.
А потом узнал ее – по легким шагам на лестнице. Снова позвал: Мари. Увидел ее силуэт, входящий в спальню. Увидел, как она приближается в темноте. Почувствовал ее запах. Услышал шорох ее одежды. Понял, что она раздевается, расстегивает платье, расстегивает лифчик, наклоняется снять колготки и трусы. Без всякого стыда. Словно меня и нет. Словно она одна, или задумалась, или настолько измотана, что меня не видит.