«Я расскажу вам, как однажды увидел горящий в ночи, сумасшедший, красивый и людный город, – говорится в стихотворении Аурелио Артуро[58]. – Я смотрел, не моргая, как он падает и гибнет, как лепесток розы под копытом коня».
Аурелио Артуро написал эти строки в 1929 году: он никак не мог знать, что произойдет с городом его мечты, что Богота приладится к его стихам, войдет в них, заполнит пробелы, как раскаленное железо или чугун заполняют при плавке приготовленную для них форму.
«Он пылал среди сельвы, охваченной огнем, рушились его купола, и стены падали на голоса любимых, как на огромные зеркала… десять тысяч воплей чистого сияния!»
Голоса любимых. О них я думал в тот странный понедельник, когда, проведя выходные в доме Майи Фритц, въехал в Боготу с запада, пересек реку, затем поднялся по 26-й улице, а над моей головой летели самолеты, покидавшие аэропорт Эль-Дорадо. Было чуть больше десяти утра, поездка прошла без происшествий, пробок или аварий, которые бы задержали меня на этой узкой дороге, временами такой узкой, что машинам иногда приходилось вставать в очередь, чтобы проехать повороты. Я думал обо всем, что услышал за выходные, о женщине, рассказавшей мне все это, об увиденном в асьенде «Неаполь», купола и стены которой также пали, а еще, конечно, о стихах Артуро и о своей семье, о голосах моих любимых, Ауры и Летисии, которые заполнили мои последние годы и, по сути дела, меня спасли.
Это пламя, как мои волосы;
Красные пантеры бродят
По юному городу,
И стены снов моих пылали, рушась,
Как город, гибнущий в стенаньях!
Я заехал на стоянку у дома с ощущением, будто вернулся после длительного отсутствия. Из окна мне помахал охранник, которого я никогда раньше не видел; с большим трудом, чем обычно, я втиснулся на свое место между автомобилями. Когда я вышел, мне стало холодно, и я подумал, что в салоне машины еще оставался горячий воздух долины Магдалены, и мое тело отреагировало на этот контраст. Пахло цементом (у цемента запах холода) и свежей краской: шел какой-то ремонт, которого раньше не было, его начали на выходных. Но рабочих тоже не было видно, а на месте одной из уехавших машин стояла разрезанная пополам бочка из-под бензина с остатками свежего цемента.
В детстве мне нравилось ощущение свежего цемента на руках, поэтому я огляделся – убедился, что никто меня не увидит и не примет за сумасшедшего, – подошел к бочке и осторожно окунул пальцы в почти застывшую смесь. Затем вошел в лифт, глядя на свои грязные пальцы, нюхая их и наслаждаясь запахом холода, поднялся на десятый этаж и уже почти нажал грязным пальцем кнопку звонка. Но остановился, и не потому только, чтобы не испачкать дверной звонок или стену, но и потому еще, что что-то (особая тишина на этом высоком этаже, темное дымчатое стекло двери) подсказало мне, что дома нет никого, кто мог бы открыть дверь.