Она приподнялась на локте, а любой, кто хоть раз лежал в гамаке, знает, как трудно там опираться на локоть, потому что ты теряешь равновесие и быстро устаешь. Я лежал в гамаке, полностью утопая в ткани, которая пахла сыростью и потом, воспоминаниями о мужчинах и женщинах, которые отдыхали здесь после купания в бассейне или работы на асьенде. Я не видел Майю Фритц.
– А если я расскажу вам то, что вы хотите знать, – спросил я, – вы сделаете то же самое?
Внезапно я вспомнил свою девственно-чистую записную книжку, свой дневник, одинокий вопросительный знак на странице и слова: «Я хочу знать».
Майя не ответила, но в полумраке я видел, как она устроилась в гамаке в той же позе, что и я, и больше мне ничего не было нужно. Я начал говорить, я рассказал Майе все, что знал о Рикардо Лаверде, о чем помнил и что боялся забыть, все, что рассказал мне Лаверде, и все, что я узнал после его смерти. Мы говорили до раннего утра, каждый в своем гамаке, разглядывая крышу, под которой копошились летучие мыши; наполняя словами тишину теплой ночи, но не глядя друг на друга, как священник и грешник на таинстве исповеди.
Уже рассветало, когда я, измученный и полупьяный, почти охрипший от разговоров, позволил Майе Фритц отвести меня в гостевую комнату, ну или в помещение, которое она в ту пору так называла. Там не было кровати, стояли две простые, довольно хрупкие на вид раскладушки (моя скрипнула, когда я плюхнулся, как убитый, на матрас, даже не расправив тонкую белую простыню). Над головой яростно вращался вентилятор; видимо, спьяну я выбрал раскладушку, которая стояла не прямо под его лопастями, а чуть в стороне, на тот случай, если вентилятор сорвется посреди ночи и свалится прямо на меня. Но сначала – в тумане сонливости и рома – мне были даны инструкции. Не оставлять окна открытыми без москитной сетки. Не оставлять нигде банки из-под кока-колы (дом кишит муравьями). Не бросать туалетную бумагу в унитаз.
– Это очень важно, а городские всегда забывают, – сказала она так или примерно так. – Мы ходим в туалет автоматически, никто там ни о чем не думает. А я даже не стану перечислять проблемы, которые возникают потом с септиком.
Обсуждение естественных функций моего организма с совершенно чужим человеком меня ничуть не задело. В Майе Фритц была какая-то особая естественность, какую я никогда не встречал раньше, и она, конечно же, очень отличалась от пуритан-боготинцев, всю жизнь делающих вид, что в туалет они не ходят. Кажется, я кивнул в ответ, но не уверен, сказал ли я ей что-нибудь. Нога болела сильнее обычного, болело и бедро. Я списывал это на влажность и усталость после стольких часов езды по непредсказуемой и опасной дороге.