самоочевидна, на территорию заслуженного демократа, кому человечность видится интеллектуальной и нравственной заслугой, поводом для слезливого самодовольства. Один автор социально-этических романов, радетель человечества и передовой борец за демократию, в недавней своей книге обнаружил, что «и богатые плачут». Ах! ох! — воскликнул он, — они люди, несмотря ни на что, эти богатые, они тоже, я знаю. Иногда они страдают и тогда плачут. Можно ли было вообразить себе такой градус человечности, такую всеохватную жалость? «И богатые плачут!» Художественный дар, что и говорить. Но, возвращаясь к «Фигаро» и её просвещённому сельчанину, — действительно, создаётся впечатление, что злобная дикость, безмозглая грубость здесь еле-еле сдерживаются идеей человечности, воспринятой как нечто крайне высокое, благородное и философски-вольнодумное.
Многое придётся зачесть в оправдание аристократизма древних высших народов: хоть они и ратуют за политическую человечность, из этого аристократизма без затруднений вытекает некая благородная ограниченность и безмозглая бесчеловечность, и у англичанина понятие «nigger» появляется очень рано, и даже раньше у француза — понятие «варвар». Ещё больше придётся зачесть в оправдание несчастной Франции этой войны, её страданий, «невиновности», полуосознанной безнадёжности, её природного характера, включающего в себя совсем другие, намного более злобные, жёсткие, ядовитые возможности проявления национальной ненависти, чем немецкий, её инфантильности, по большому счёту, заключающейся в невинно-надменных представлениях об инфантильном варварстве других, прежде всего немцев, и сполна продемонстрированной в столь понятном рвении, с каким сельские жители Северной Франции во время немецкого марша на Париж как жертву и дань выставляли на порог свои pendules[191], очевидно, полагая, что нынешнее германское вторжение, как и прежние, главным образом ставит своей целью приобретение данных механизмов, приводящих рыжебородых в такой восторг. Нужно, повторяю, во многом относиться к Франции последних лет со снисхождением, однако это не должно мешать пониманию того, что там, где человечность составляет излюбленный предмет стилистических риторических упражнений, опасность аберрации, вероятно, наиболее велика. Тот, кто знаком с военными рассказами Мопассана, поймёт, почему в так называемом чудовищном походе на Германию его соотечественникам выпала ведущая роль. Впрочем, вкус к тренировке силы воображения при помощи скверных удовольствий присущ всем западным народам, носителям «цивилизации» par excellence: в Англии, Франции, Америке существует артистизм жестокости, холодный, нервный, интеллектуальный культ отвратительного, который в Германии нашёл своих служителей лишь в последнее время, а в России, пожалуй, вообще ещё не нашёл. В самом деле, если вспомнить драматургическую комнату ужасов «Гран-гиньоль»