Типом этого немецкого приверженца литературной цивилизации является, понятно, наш радикальный литератор, тот, кого я привык называть «литератором цивилизации». Понятно потому, что этот представитель олитературенного и ополитизованного, короче, демократического духа, дитя революции, в её атмосфере, в её границах духовно — как дома. Да и само понятие «литератор цивилизации», пожалуй, плеоназм, поскольку, как я уже говорил, цивилизация и литература совершенно одно и то же. Нельзя быть литератором, инстинктивно не отвращаясь от «особости» Германии и не чувствуя своей неразрывной связи с империей цивилизации. Ещё точнее: литератор — уже почти француз, причём француз классический, француз революции, ибо великие традиции литератора из революционной Франции, там его рай, там его золотой век, Франция — его страна, революция — его славная пора, он блаженствовал, когда звался «философом» и в самом деле внедрял, распространял, политически сервировал новую философию гуманности, свободы и разума…
Говоря о немецком литераторе цивилизации, которому прилагательное со значением национальности не очень-то и к лицу, я имею в виду не какую-то там нелюдь и челядь, для кого посвящаемые ей штудии — много чести, не то пишущее, агитирующее, пропагандирующее мировую цивилизацию отребье, чей радикализм на самом деле — жульничество, а литераторство — беспочвенность и бессущностность, не те дрожжи литературы, которые как дрожжи и национальное бродильное средство могут оказаться прогрессу некоторым образом полезными, но которым недостаёт личной значительности, той человекости, к коей рекомендуется приближаться лишь с каминными щипцами. Я имею в виду благородных представителей данного типа, ибо таковые встречаются. В общем и целом, несомненно, существует мера врождённых заслуг, мера духа и искусства, когда человек уже не подлежит критике, оперирующей понятием национального, более того, когда человек сам данное понятие корректирует, определяет, возможно, по-новому — я об этом помню. И не упускаю из виду, что человек такого масштаба способен стать фактором и элементом национальной судьбы, возможно, роковым — тем хуже для нации! Тем, повторяю, для неё хуже, это её беда, дело в ней, в ней самой, в её существе, если в самый трудный момент иные из лучших умов бросают её на произвол судьбы — и не просто бросают. Когда, невзирая на личностную значительность, вступаешь в борьбу с такими умами, в борьбу с тенденцией, перестаёшь быть художником, который по привычке, не обращая особого внимания на тенденцию, чтит значительность, и на время становишься политиком. Но тогда тем более следует остерегаться политических грехов, например, обвинения противника в недуховных, сиречь низменных мотивах, даже если уже имело место обратное. Сознание того, что «прогресс» за тебя, судя по всему, порождает нравственную неуязвимость, близкую к окаменелости уверенность в собственной правоте, полагающую, что она облагораживает низкое, в общем-то, уже тем, что просто им пользуется. Это извиняет. Не чувствуя себя в такой же моральной безопасности, мы поневоле должны быть осторожней… Однако к делу!