Размышления аполитичного (Манн) - страница 31

Итак, радикальный литератор Германии душой и телом предан Антанте, империи цивилизации. Не то чтобы ему пришлось бороться с собой; не то чтобы время болезненно, душевно раздирало его на части; сердце его не рвалось и туда, и сюда, он вовсе не пытался проповедовать в обе стороны — предупреждая, наказуя, умиряя, — и, подобно добросердечному Ромену Роллану, ставить себя над схваткой; нет, он со всею страстью ринулся в схватку — но на стороне врага. С первой минуты он машинально принял точку зрения Антанты — естественно, ведь она всегда была его собственной. С безошибочной точностью он чувствовал, думал, говорил именно то, что тогда (или позже) говорили журналисты и министры Антанты. Он был смел, оригинален, но лишь по немецким понятиям, лишь относительно. Полагаю, он намеревался предела-вить свою изоляцию трагической — не вполне по праву, ибо таковая изоляция имела место лишь в границах Германии, он думал не вполне одинокую думу, да и дума-то была не ахти какой возвышенной, выдающейся или там любовно-всеохватной, всё это могло быть написано в любой антантовской газетке (всё это и было там написано); короче, он думал то, что во вражеском зарубежье думал всякий який, а это, согласитесь, трудно назвать трагической изоляцией. Можно сказать, в первые недели и месяцы войны, о которых его далёкие от литературы цивилизации соотечественники никогда не забудут, когда мир и его демократическое общественное мнение спустили на Германию всех собак и поливали её помоями, у него всё было прекрасно, поскольку от того, что тогда и потом пришлось выслушать и вытерпеть этому «великому, гордому и особому» народу, ему было ни горячо, ни холодно, его это не касалось, не имело к нему отношения; он вынес себя за скобки, признав правоту других; то, что говорили они, он сам слово в слово сказал давным-давно. Не по-немецки? Всеми силами я противлюсь тому, чтобы назвать подобное не немецким, и пока мне не откажут силы, противиться не перестану. Можно быть в высшей степени немцем и при этом в высшей степени антинемцем. Немецкое — бездна, запомним это хорошенько. Нет, радикальный литератор вовсе не антинемец, а лишь поразительный, достопримечательный образчик того, как далеко и сегодня ещё, в послебисмарковской Германии, может зайти немец в самоотвращении и в чуждении, в космополитическом самозабвении и самоотрешении. Может, и позволительно говорить, что структура его духа не национальна. Но такова она лишь постольку, точнее, лишь в той степени, в какой не немецки-, а французски-национальна, причём в совершенной степени, так что в более спокойные времена было бы истинным наслаждением, по нашему литератору, изучать всё великодушие, восприимчивость, детскость, злобность классически-первозданного французского национального характера, не доросшего покуда ни до критического самопознания, ни до самоотречения. Он из лучших французских патриотов. Нашего литератора несёт вера, которая временами сообщает его стилю великолепный тремоло, восхитительный полёт, вера в идею славы и миссии его (французского) народа, в то, что народ этот раз и навсегда призван в учители человечества, призван нести человечеству «справедливость», уже принеся «свободу» (которая, правда, родом из Англии). Он думает но правилам не только французского синтаксиса и грамматики, но и французских понятий, французских антитез, французских конфликтов, французских скандалов и скандальчиков. Нынешняя война видится ему — вполне по-антантовски корректно — борьбой «власти» и «духа» (это его высшая антитеза!), «сабель» и мысли, лжи и истины, грубости и права. (Уточнять, где, по его мнению, сабли, грубость и ложь, а где — идеалы антитезисные, нужды нет.) Война, одним словом, представляется ему повторением дела Дрейфуса в колоссально увеличенном масштабе; тем, кто в это не верит, я готов предоставить документы, которые их полностью убедят. По аналогии с тем процессом интеллигент — это тот, кто духовно сражается против «сабель» и Германии на стороне Entente цивилизации. У кого душерасположение иное, кто, повинуясь каким-то смутным инстинктам, в этом отчаянном поединке болеет за Германию, — тот человек конченый, предатель духа, противник права и правды; какие манеры у такого предателя — элегантные или неуклюжие, — на это моралисту наплевать (и правильно), он в любом случае против права и правды, и любые подозрения относительно его мотивов отныне не просто допустимы, а прямо-таки желательны: жажда рукоплесканий, стяжательство, очаровательный талант извлекать выгоду из обстоятельств и даже желание (чисто человеческое, разумеется) потеснить, погрузить в забвение конкурента, обречённого на молчание, на козни или двусмысленность — нет такой правды-матки, которую с искривлённым лицом не резал бы цивилизованный литератор, дабы выставить приверженность «саблям» в верном психологическом свете. Но поскольку защита Германии — занятие куда более деликатное и путаное, чем защита «цивилизации» (конечно же, косвенная улика против Германии!), для чего требуется всего-то заряд лихости, тремоло, и готово; поскольку, защищая Германию, нужно пытаться — с успехом или нет немного проникать в глубину, то литератор цивилизации — и с каким нескрываемым презрением! — говорит о «глубокомысленной болтовне».