, и мы знаем, что это был за протестантизм!»
Как видим, мысль Карлейля примечательным образом совпадает с пророчеством Гегеля о том, что Франция, поскольку у неё не вышло с Реформацией, «никогда не успокоится». Но если такая промашка имеет следствием вечное политическое беспокойство, нельзя ли утверждать, что, посвятив себя Реформации, ты придёшь к политическому квиетизму? Что опыт метафизической свободы порождает относительное равнодушие к свободе политической и отнюдь не располагает к восторгам по поводу прав человека, красной республики и прогресса, одним словом, к политическим восторгам? Как ни значительно политическое влияние Лютера, сам он был, право, донельзя аполитичен и, конечно же, не имел ни политических талантов, ни политических интересов, ни политических намерений и целей. Для него вообще важен был не этот мир, а блаженство его души — именно его собственной, даже не душ других людей. Ницше (в «Антихристе») походя сделал гениальное наблюдение: «Религиозный человек думает только о себе». Это правда, и именно она позволила тому политическому профессору сказать, что в творчестве Достоевского нет ни намёка на общественные идеалы… Не случайно для страны, произведшей на свет Реформацию, характерна вместе с тем столь часто поминаемая в Европе политическая «бездвижность»… Для Возрождения Реформация — помеха, для революции — препятствие и квиетив[226]; я напоминаю о возможности такой точки зрения, дабы отбиться от удобной симплификации, даже дебилизации истории усилиями литератора цивилизации и назвать его трактовку дела Лютера как дела освобождения и прогресса в его собственном духе крайне неточной и легковесной.
Реформацию, если хотите правды, необходимо с подобающим почтением признать событием воистину немецкой величественности, событием и фактом души, который, как и жизнь, по большому счёту, не поддаётся толкованию и анализу. Столкнувшись с ним, аналитическая экзегеза бледнеет и бессильно сникает. Можно называть это событие революционным или регрессивным, бунтарским или охранительным, демократическим или аристократическим — в нём всё: глубина, упорство, рок, неподвластность каким бы то ни было программам, личность и величие. Ибо по доброй немецкой традиции событие это целиком и полностью — дело большого человека, личности, хоть и колоссально национальной, но не менее колоссально и щедро индивидуальной, порождённой глубоко личными сражениями и скорбями, навечно травленной собственным клеймом. Была ли Реформация «счастьем»? Нет, не была. То, что называют «отрезвлением» нашего Севера, затем народный раскол, затем Тридцатилетняя война — вот её последствия для Германии. Мнение Гёте о Лютере, о пагубности вытеснения «покойного просвещенья» под напором веры мы уже приводили. О Ницше и говорить нечего — мы хорошо помним его бешенство и отчаяние по поводу коллизии «Лютер в Риме», по поводу этого монаха и простолюдина, который «восстал