научных угрызений совести; от неё исходит старомодный запах, она превратилась во что-то антикизирующее, а потому наконец-то привлекает утончённых ценителей и вызывает любопытство; короче говоря, она видится пороком» (Ницше). Но ведь это увлечение и это любопытство, этот, иными словами,
блуд с добродетелью и есть эстетизм.
Притворно согласившись, будто эта выдуманная противоположность отражает какую-то реальность, я пытался дать различные определения эстетизму, дефинируя его как просвещённость, справедливость, свободу, веру в искусство. На самом деле существует единственная ему дефиниция, и её я тоже приводил. Эстетизм, принимает ли он форму судорожного культа порочно-красивой жизни или риторически-решительной «любви к человеку», есть бессилие в жизни и в любви, щедро жестикулирующее, высокоодарённое бессилие. Только и всего. И лучше не разбираться в сути хвалёной «любви к человеку вообще». Это побочная эротика. Там, где её провозглашают, где ею бахвалятся, в серединке она обычно хромает… Это лозунг, боевой клич антиэстетизма, суть которого выдаёт именно его рекламная морально-бойцовская поза: это тоже-эстетизм, ещё-эстетизм. Не знаю, политик ли ещё антиполитик. Но что антиэстет, политик духа и демократ от belles-lettres — тоже эстет, что его политицизм — лишь новая, неслыханная форма bellezz'ы, я убеждён очевиднейшим образом.
Bellezza прежде всего в его радикализме. Ударившийся в политику эстетизм всегда будет радикален, именно по причине bellezz'ы. Радикализм обычно путают с глубиной. Нет ничего более ошибочного. Радикализм — это красивая поверхностность, культ широкого жеста, доходящий прямо-таки до хореографии, что доказывает одна фразочка политика духа. «Свобода, — как-то воскликнул он, — это менады, танцующие танец разума!» Если уж это не bellezza, то даже не знаю, где её и искать. Это поэтическое переложение понятия нигилистически-оргиастической свободы, танцевальная политика, демонизированный Далькроз. В «Итальянском путешествии» есть слова, свидетельствующие о презрительной небрежности, точнее, небрежном презрении по отношению к такому политическому оргиазму[238] эстета. «От свободы и равенства, — говорится там, — можно получать удовольствие лишь в угаре безумия».
Чего в изобилии недостаёт политическому эстетизму, политику bellezz'ы и belles-lettres, так это, пожалуй, совести и чувства ответственности. Но откуда им и взяться, если никто, в том числе он сам, всерьёз не предполагает у него ответственности, не оценивает его слова в этом аспекте? Напротив, все, в том числе он сам, смотрят на них в первую и в последнюю очередь под углом зрения красоты, а то, что в них суждение, находит отклик, коли оно красотоспособно. Бог мой, он ведь в конце концов художник, а что в обители искусства значит суждение? И вообще-то он