простительной и даже оправданной. Я вижу сходство этого примечательного вчуждения с таковым нашего добровольного литературно-политического француза — сходство и
различие. Чемберлен и впрямь в той же мере стал немцем, как наш литератор цивилизации — французом. Различие в том, что он живёт в Германии, лично, физически, что чувствует силы и действительно обладает силой сохранять свою веру и любовь вопреки крайне убогой реальности, которую имеет перед глазами и от которой точно так же страдает. Литератор же цивилизации
бегает Парижа. Как Генрих Гейне отправился в Париж, чтобы иметь возможность любить Германию романтически, издалека, наш герой туда
не поедет ни за что, даже на восемь дней, щадя свою идейную, экзотистскую любовь к Франции. Поскольку вообще-то он знает, что французская реальность протрезвит его за сорок восемь часов. Что это? Если оно и заслуживает более ласкового прозвания, чем трусость, так лишь одного — эстетизм.
Ещё два слова — и довольно. Утверждение, что политизированное искусство полностью противоположно эстетскому, с нашей точки зрения, тем самым опровергнуто окончательно.
Политического моралиста, человека внутренней политики и национальной самокритики мы знаем как сатирика. Сатира, «бичующая» сатира — разумеется, важнейшее средство его политической и социал-критической педагогики. Но. будучи искусством, сатира всегда до известной степени самоцель, она доставляет удовольствие, нравится — как изготовителю, так и потребителю, — вне зависимости от своей воспитательной пользы. Выражаясь предельно артистически, можно было бы сказать, что прежние русские «обстоятельства» оправдываются двумя-тремя гениальными сатирическими произведениями, поскольку стали для них поводом, и, будь «обстоятельства» не столь яркими, произведения неминуемо вышли бы тусклее.
Стало быть, объект сатиры, «обстоятельства» сатирику в известном смысле нравятся, поскольку именно они дают ему возможность оказывать воздействие. Однако немецкие «обстоятельства» нашему политическому сатирику вообще-то не нравятся — это нужно понять. Не нравятся не только с моральной, но, по большому счёту, и с художественной точки зрения политической сатиры. Признаем, общественно-политические обстоятельства Германии отнюдь не столь литературоспособны, они не имеют того сатирического шарма, как у «по-настоящему политических народов». А потому сатирик испытывает потребность их стилизовать, на свой вкус усовершенствовать, то есть озападнить, одемократить; совершенный, художественно желательный объект сатиры для него — лишь насквозь политизованное, демократизованное общество, и, говоря о Германии, сатирик его предвосхищает. Он, выходит, рисует сатирическими красками не реальную Германию, а идеальную, развесёлую, такую, какой она уже стала в его мечтах, Германию с «политической атмосферой». Он антиципирует демократию и потому способен на творчество; его сатира «жизнью своей подаёт вам пример того, чем вы должны слать».