Но если искусство не может быть радикально, тогда оно иронично? Несомненно одно: по причине срединно-посреднического положения искусства между духом и жизнью ироническое становится для него родной стихией; и хоть я не утверждаю, что искусство должно быть иронично всегда, но всё-таки считаю иронию — не в пример радикализму — художественной стихией, ибо тут дух набирает консерватизма и эротики, в радикализме оставаясь нигилизмом и эгоцентризмом.
Но ирония — всегда ирония в обе стороны, она метит как в жизнь, так и в дух, каковое обстоятельство не позволяет ей совершать широкие жесты, напротив, придаёт печали и умеренности. Искусство иронично, поскольку печально и умеренно, точнее, таков художник. Ибо сфера нравственного — это сфера личного. Стало быть, художник — поскольку он ироничен — печален и умерен; «страсть», широкий жест, громкое слово ему не даются, духовно он даже не в силах обрести достоинство. Этому препятствует сложность его промежуточного положения, природа, в которой перемешаны дух и чувственность, «две души в груди его». Жизнь художника не назовёшь жизнью, исполненной достоинства, путь к красоте не назовёшь путём достоинства. Ведь красота хоть и духовна, но ещё и чувственна («божественна и в то же время зрима», говорит Платон), и потому она есть путь художника к духу. Но может ли обрести мудрость и истинное человеческое достоинство тот, чей путь к духовному пролегает через чувства? Я усомнился в этом в повести, где заставил «обретшего достоинство» художника осознать, что такие, как он, обречены остаться беспутными искателями приключений на ниве чувств, что его стиль à la маэстро — ложь и шутовство, почётное положение — дешёвый фарс, доверие к нему толпы — в высшей степени смешно, а воспитание народа и молодёжи при помощи искусства — рискованная затея, которую следовало бы запретить.
Велев своему художнику печально-иронично осознать это, я остался верен себе, что для меня важно. Желторотым юнцом я по просьбе одного журнала набросал автобиографический очерк, где, в частности, говорилось: «Читатели, которые листали мои сочинения, вспомнят, что я всегда с крайним недоверием относился к форме существования художника, поэта. Моему изумлению почтением, с каким общество относится к этому подвиду, воистину нет предела. Я знаю, что такое поэт, поскольку некоторые уверяли, что сам являюсь таковым. В двух словах, поэт — это, разумеется, непригодный ни к какой серьёзной деятельности гуляка, в чьей голове сплошной вздор, для государства не просто бесполезный, но и с бунтарскими замашками, который даже не обязан обладать какими-то особыми мыслительными способностями, а вполне может обойтись медлительными, не слишком проницательными мозгами, какими наделён я, в остальном же — инфантильный в душе, склонный к разврату и во всех отношениях отъявленный шарлатан, к коему общество должно бы испытывать и, по большому счёту, испытывает лишь молчаливое презрение. Факт, однако, в том, что общество предоставляет данной человеческой породе возможность принимать своё нижайшее почтение». То была ирония неоперившегося художничества, а я хорошо понимаю, что ирония, хоть она худо-бедно «интеллектуальна» (пусть не строго в добродетельном смысле), слишком успела стать vieux jeu